Викторианки - Александр Яковлевич Ливергант

Н. был у нас к чаю. Я чувствовала – не могла не чувствовать, – что с ним что-то творится, он все время озирался и при этом помалкивал, вел себя как-то странно, заметно нервничал. После чая я, как обычно, ушла в столовую, а мистер Н. – тоже, как обычно, – остался сидеть с отцом до девяти вечера. В девять слышу, дверь открывается, гость как будто бы уходит. Я думала, сейчас хлопнет входная дверь, но нет, Н. остановился в дверях столовой и тихонько постучал, и тут только меня осенило. Вошел, остановился. Что он говорил, можешь догадаться сама, но видела бы ты, как он держался: весь дрожит, белый, как полотно, говорит еле слышно и как-то с трудом, будто через силу. Тогда я впервые почувствовала, чего стоит человеку объясниться в любви, если он сомневается, что получит согласие… Он говорил о том, как он страдает, что больше страдать не в силах, и умолял дать ему повод надеяться. Я попросила его меня покинуть и обещала утром дать ответ. Я спросила, говорил ли он с папой, и Н. ответил, что не решается… Я буквально силой выпроводила его из комнаты…»

Предложение викария потрясло Шарлотту, хотя, повторимся, совсем неожиданным не было: разговоры о связанных с Шарлоттой матримониальных планах Николза ходили в Ховорте давно, о чем нам уже приходилось писать. Но еще больше потрясла ее реакция отца. Когда после ухода Николза Шарлотта зашла к пастору и рассказала, что произошло, Патрик повел себя неадекватно: пришел в совершеннейшую ярость, побагровел, глаза налились кровью, он принялся кричать, что этому не бывать, и Шарлотте пришлось, чтобы привести отца в чувство, пообещать, что утром мистеру Николзу будет отказано. Вступать с отцом в пререкания, тем более в таком состоянии, было бессмысленно, свою тридцатипятилетнюю дочь, известную писательницу, Патрик до самой ее смерти воспринимал малым, несмышленым ребенком.

«Его никогда не покидало чувство, – писала Элизабет Гаскелл, – что Шарлотта еще дитя, за которой нужен глаз да глаз».

И Шарлотта викарию отказала. Отказала, однако не могла его не пожалеть: отец был к Николзу несправедлив, к тому же викарий настрадался за эти месяцы, и в этом его страдании было что-то трогательное, к нему располагающее. Шарлотта давно догадывалась, что Николзу она небезразлична, но о том, какие сильные чувства испытывает к ней этот неразговорчивый, крупный, высокий черноволосый ирландец с густыми бакенбардами и волевым квадратным лицом, она не могла и помыслить. А потому испытала к нему не только жалость, но искреннюю симпатию; Шарлотта знала Николза много лет, но только теперь, хотя она не была в него влюблена, он стал ей близким человеком.

«Мне очень его жаль, – пишет она Эллен в январе 1853 года, – его никто не жалеет, кроме меня. Марта его терпеть не может, Джон Браун говорит, что, будь его воля, он с удовольствием бы его пристрелил. Они не понимают природы его чувств – а вот я теперь, кажется, понимаю. Мистер Н. привязывается лишь к тем немногим, чьи чувства ему близки и глубоки, он подобен подземной реке, незаметной, но бурной…»

Испытала жалость и, вопреки воле отца, словно желая в кои-то веки настоять на своем, в конце концов, решила, что скажет Николзу «да». Скажет «да» еще и потому, что любви-то ей, знаменитой писательнице, как раз и не хватало. Самой обыкновенной земной любви; сказал же Джордж Смит, увидев ее впервые: «На красоту она променяла бы весь свой гений». Славу автора «Джейн Эйр», «Шерли», «Виллет» она бы с радостью променяла на мужа и семью, что очень точно, с присущей ему сатирической беспощадностью отметил в письме Люси Бакстер в марте 1853 года Теккерей:

«Бедная, маленькая гениальная женщина! Трепетное, отважное, пылкое, непритязательное существо! Читаю ее книгу, представляю себе ее жизнь и вижу, что вместо славы, вместо житейских успехов ей нужен был бы всего-навсего какой-нибудь Том или Джон, который любил бы ее и которого любила бы она. Про нее никак не скажешь, что она хороша собой, к тому же ей, насколько я понимаю, за тридцать, она похоронила себя в провинции, она погрязла в одиночестве, и никакого Тома ей не видать. Вокруг вас, юных девиц в красных сапожках со смазливыми личиками, будут виться сколько угодно молодых парней – тогда как у нее, у этой гениальной женщины с благородным сердцем, никогда не будет суженого, она обречена увядать в девичестве, не имея ни малейшего шанса насытить свое жгучее желание».

19

В своих невеселых рассуждениях классик, по счастью, ошибся. У Шарлотты Бронте на тридцать восьмом году жизни суженый появился. 29 июня 1854 года дочь преподобного Патрика Бронте после долгих раздумий и в преддверии грозящего одиночества (у отца уже было два удара, Джордж Смит женился, отношения с Эллен Насси в последнее время расстроились, Элизабет Гаскелл подолгу жила в Европе, Мэри Тейлор – на другом конце света) выходит замуж за нелюбимого, зато преданного, надежного Артура Белла Николза. Патрика Бронте «несмышленое дитя» поставило перед фактом: она выходит замуж, но отца не покинет и жить с мужем будет в пасторате.

Чем лучше узнает Шарлотта своего жениха, тем больше убеждается, что выбор сделан был правильный. Любовь ведь не главное, Николз довольно быстро сумел завоевать расположение не только будущей жены («Какой он добросовестный, любящий, чистый сердцем и помыслами», – пишет она незадолго до свадьбы Эллен Насси, убеждая в этом и подругу, и себя), но и будущего тестя, который еще недавно об этом претенденте на руку дочери и слышать не хотел. Патрик переменился к зятю, даже привязался к нему, оценил его надежность и искреннюю к себе симпатию и, главное, понял то, что давно поняла его мудрая дочь: интеллектуалом Николза не назовешь, но в пасторате он пришелся ко двору, на него можно положиться, и он всегда придет на помощь уже сильно одряхлевшему восьмидесятилетнему приходскому священнику, и не только в церкви, как это было последние годы, но и дома, по-родственному. Понял, что его собственные амбиции (его дочь, мол, заслуживает лучшего) – не более чем блажь, и дочь за таким зятем, как за каменной стеной.

Сразу же после скромной свадебной церемонии молодые, как водится, отправляются в свадебное путешествие, их путь лежит на родину мужа (да и отца тоже), в Ирландию, где родственники Николза, люди непритязательные, но добрые и отзывчивые, обласкали молодых, отдали Шарлотте должное, расположили ее к себе. Шарлотта, никогда прежде в Ирландии не бывавшая, восторгается суровой красотой «изумрудного острова», а также вниманием и заботой мужа. Медовый месяц прошел как