Викторианки - Александр Яковлевич Ливергант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спустя полгода после рождения 22 ноября 1819 года в городке Чилверс-Котон младшей дочери Эванса Мэри-Энн Роберт с семьей переезжает в Грифф-хаус, увитый плющом, уютный дом красного кирпича на территории поместья Арбьюри, с садом, живописным прудом и каналом неподалеку. Красивый, цветущий, ухоженный Уорвикшир (не чета Йоркширу сестер Бронте) станет местом действия многих ее будущих книг, в этом графстве пройдут первые двадцать лет жизни будущей писательницы.
«Язык здешнего пейзажа, домов, людей, – вспоминала впоследствии Мэри-Энн, уже ставшая к тому времени Джордж Элиот, – был вкрадчивым, благостным, умиротворенным, и казалось, останется таким навсегда».
Нет, не навсегда. Спустя много лет в письме своей ближайшей подруге Саре Хеннелл Мэри-Энн напишет, что детство, впечатления детства отрадны лишь в воспоминаниях:
«Детство – счастливая пора, лишь когда на него оглядываешься. Для ребенка же это время тяжких переживаний, причина которых неведома. Вспомним хотя бы коклюш и страх привидений, не говоря уж об ужасе, который внушают нам преисподняя и сатана, а также божество на небесах, недовольное тем, что я попросила еще один кусок сливового пирога. Хуже же всего страдания старших: дети видят, что они страдают, но не способны понять почему».
Айзек стал ее первой – и далеко не последней – сердечной привязанностью; ей, натуре тонкой, робкой, неуверенной в себе, мечтательной, с детства, подобно известному герою русской литературы, в своем воображении, «пересоздававшей жизнь на иной лад», и в будущем всегда будет не хватать любви, тепла, сочувствия, душевной близости, ей всегда нужен будет близкий человек «под рукой», на которого можно положиться, которому можно излить свои тревоги. В подростковых сонетах, значимо озаглавленных «Брат и сестра», она подробно опишет, как они с братом гуляют по заросшим незабудками лугам, сидят у реки, катаются на лодке или удят рыбу или играют в шарады (в этой игре Мэри-Энн не было равных), продираются сквозь заросли, идя по следам «таинственных цыган». И как, поссорившись с братом, которому во всем подчинялась, она безутешно рыдала, спрятавшись от него на чердаке:
If he said «Hush!» I tried to hold my breath,
Wherever he said «Come!» I stepped in faith[49].
Но когда Мэри-Энн исполнилось пять лет, их с Айзеком дружбе пришел конец: восьмилетний Айзек был отправлен в закрытую школу для мальчиков, а Мэри-Энн – в пансион мисс Лэтем в Аттлборо, деревню в миле от Грифф-хаус, где училась Крисси и где младшая дочь Эвансов провела неполных четыре года, возвращаясь домой лишь по воскресеньям.
Из пансиона в Аттлборо Мэри-Энн перевели в школу мисс Уоллингтон в Нанитоне, где она близко сошлась со своей учительницей мисс Льюис, многому ее научившей и ставшей впоследствии ее близкой подругой. И где ее обуяла страсть к чтению, причем отнюдь не детскому: в свои неполные девять лет Мэри-Энн с присущим ей уже тогда ненасытным интеллектуальным аппетитом глотает «Историю дьявола» Дефо, «Путь паломника» Беньяна, романы Вальтера Скотта. Однажды, когда у нее раньше времени забрали роман Скотта, который она не успела дочитать, Мэри-Энн села «дописывать» его за классика, а потом, когда книга к ней вернулась, сравнила свою версию с авторской и, кажется, осталась собой довольна.
Из Нанитона уже тринадцатилетняя Мэри-Энн, застенчивая, нелюдимая, впечатлительная, богобоязненная девочка, которая выглядит гораздо старше своих лет (даром что ударяется в слезы или громко, заразительно смеется по любому поводу), переезжает в Ковентри, где учится уже в третьей по счету школе у сестер Франклин, дочерей местного баптистского проповедника, и где способности Мэри-Энн раскрываются в полной мере. Она – таков «общий глас» и учителей, и учеников, и директрисы мисс Ребекки Франклин – самая яркая и многообещающая из учениц. Мэри-Энн, правду сказать, сторонится остальных воспитанниц, держится особняком, соучениц «не удостаивает», одевается скромнее некуда, не пропускает ни одной церковной службы, в то же время корит себя за то, что излишне амбициозна, «мне не хватает, – пишет она своей тетке, жене младшего брата отца, – покорности, христианской простоты».
Амбиции ее, однако, вполне оправданны: она постигает теологию, цитирует Шекспира и Мильтона, ей одинаково легко даются геометрия, энтомология и химия, она отлично успевает по-французски, с приходящим учителем изучает итальянский и немецкий, со временем к этим языкам добавятся латынь и древнегреческий, и даже древнееврейский. А еще она лучше всех играет на фортепиано и поет, хотя сама эти свои музыкальные успехи бурно отрицает. «Нет, не лежит у меня душа к музыке, да и голоса не хватает», – пишет она отцу и нередко, исполнив какую-то мелодию своим сильным, мелодичным голосом, пускается в слезы – ничего, мол, не получается. Точно так же будет страдать, особенно поначалу, и ее литературная самооценка, и люди, хорошо и близко ее знавшие, к ней расположенные, спешили похвалить ее очередной роман, даже если он им не слишком понравился.
1836 год в жизни Мэри-Энн, да и всей семьи, становится судьбоносным: после долгой болезни умирает ее мать, выходит замуж за местного хирурга сестра, собирается завести семью и брат, управление поместьем он берет на себя, увлекается охотой, расходится с младшей сестрой и в вопросах веры: Айзек тяготеет к Высокой церкви, сестра, как отец и воспитывавшие ее сестры Франклин, – к евангелистам. Мэри-Энн оставляет школу в Ковентри и возвращается в Грифф-хаус с намерением посвятить себя овдовевшему отцу и стать – в пятнадцать-то лет! – «образцовой домашней хозяйкой», которая обойдется без прислуги и домоправительниц. Чего только она в эти годы «гриффского затворничества» не читает, о чем только не размышляет.
«Мой ум, – пишет она в 1839 году, – представляет собой вместилище самых разнородных областей знания – от истории, древней и современной, в том числе и истории Церкви, до разрозненных поэтических опытов Шекспира, Каупера, Вордсворта. Находится в моем уме место и для газетных статей, и фрагментов из Аддисона и Бэкона, и латинских глаголов, а еще – для геометрии, энтомологии, химии и метафизики. И все это – под спудом каждодневных происшествий, треволнений и домашних забот».
И, добавим от себя, – вместилище поистине неуемного воображения и впечатлительности; впрочем, Лондон, куда она впервые едет с братом в том же 1839 году, оставил ее равнодушной. «От этого Вавилонского столпотворения я не в восторге» – пишет она мисс Льюис, Айзек же вспоминает, что
