Викторианки - Александр Яковлевич Ливергант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Близко сходится Мэри-Энн и с дочерью доктора Брабанта Джулией, которой обязана первым своим большим и ответственным литературным заказом. Некоторое время назад мисс Брабант подрядилась переводить на английский знаменитое богоборческое трехтомное исследование немецкого теолога Давида Фридриха Штрауса «Жизнь Иисуса, критически пересмотренная», но собралась замуж за Чарльза Хеннелла и в январе 1844 года передала едва начатый перевод Мэри-Энн, взявшейся за дело с присущими ей энтузиазмом и ответственностью, которые, впрочем, за три года работы заметно поубавились, – Мэри-Энн не была уверена в своих переводческих способностях, да и книга, нетрудно догадаться, оказалась дьявольски сложной и, честно говоря, скучноватой.
«Как же хочется наконец побездельничать! – пишет она своей ближайшей подруге Саре Хеннелл, сестре Чарльза Хеннелла. – Но увы! Мои склеившиеся мозги должны трудиться над склеившимися мозгами Штрауса. Так хочется стать бабочкой, поскорей расправить крылышки и полететь! Осталось уже недолго!»
К тому же в эти годы она все больше времени тратит на уход за больным и немощным отцом, читает ему вслух своих любимых Вальтера Скотта и «Грандисона» Ричардсона, везет Роберта Эванса «проветриться» на остров Уайт, ухаживает за ним собственноручно, не доверяя сиделкам и служанкам. Ухаживает с любовью, добросовестно, но клянет судьбу («моя жизнь – непрекращающийся кошмар») и не от хорошей жизни берется за новый перевод, на этот раз – Спинозы.
И, что в это непростое время ничуть не удивительно, совершенно не обращает внимания на себя, на свою внешность, на то, как она одета, как выглядит, – а ведь ей уже под тридцать. Как всякая старая дева, собой интересуется мало, зато о друзьях заботится постоянно, участлива, вникает в их проблемы, всегда готова помочь – и словом, и делом. Красавицей Мэри-Энн, особенно в эти годы, никак не назовешь: бледная, невысокая, непомерно большая голова, крепко, по-мужски сбитая фигура, тяжелая, квадратная челюсть, волосы редкие, светло-каштановые, завиваются колечками, глаза тусклые, серо-голубые, стоит, правда, начаться интересному разговору, как они лучатся, вспыхивают и становятся ярко-синими. Сильные стороны этой не слишком внешне привлекательной (и уж точно не слишком по тем временам молодой женщины) – необычайно красивый, мягкий, с модуляциями голос, блестящая эрудиция и подкупающая манера держаться и говорить; и что говорить, и как. В людях она разбирается превосходно, не потому ли далеко не всегда легко и быстро с людьми сходится? Она нервна, переменчива, легко впадает в тоску, мощный интеллект сочетается у нее с повышенной эмоциональностью; ее легко рассмешить, но и до слез довести недолго.
Через три года перевод Штрауса закончен, Мэри-Энн получает «баснословный» гонорар – 20 фунтов, это за три-то года работы, и в 1846 году издатель и критик, большой поклонник Штрауса Джон Чапмен выпускает английскую версию «Жизни Иисуса»; имя переводчика на титуле книги не значится. Тот же Чапмен спустя несколько лет выпустит и второй перевод Мэри-Энн, «Сущность христианства» Фейербаха, еще один богоборческий труд еще одного именитого немецкого философа. Перевод, как видно, издателя и редактора вполне устраивает, ибо гонорар на этот раз вырос в два с половиной раза и составил «целых» 50 фунтов; а вот интерес читателя к английской версии «Сущности христианства» устроить Чапмена никак не может: в Англии ставший теперь классическим труд Фейербаха расходился неважно. Перевод «Этики» Спинозы тоже увидит свет, но будет это еще не скоро, только в 1854 году.
31 мая 1849 года умирает Роберт Эванс, и спустя всего неделю после похорон Бреи увозят убитую горем Мэри-Энн («Как жить без него? Мне порой кажется, что с ним ушла часть моей нравственной природы») за границу – лучшего средства, чем смена обстановки, не придумаешь. Из Франции путешественники переезжают в Италию, из Италии – в Швейцарию и в Женеве расстаются: Бреи возвращаются в Ковентри, а Мэри-Энн еще на несколько месяцев, с июля 1849-го по март 1850-го, задерживается в Женеве, где живет сначала в пансионе, а затем в семье художника и искусствоведа, в будущем директора женевской Национальной галереи Франсуа д’Альбер Дюрада, про которого напишет, что «он был мне одновременно и отцом и братом». А еще, что, пожалуй, важнее, – переводчиком на французский язык ее первого романа «Адам Бид» и автором ее портрета, который хранится ныне в лондонской Национальной портретной галерее.
Мэри-Энн радуется жизни как никогда: промышленный Ковентри не может тягаться с Монбланом и Женевским озером, Д’Альбер занимает ее разговорами об искусстве, показывает местные достопримечательности, она по нескольку часов в день ему позирует, читает «Исповедь» Руссо, пишет письма своим английским друзьям, по сути, – меткие очерки о нравах пансионерской жизни, рисует забавные портреты пожилой американки, что целыми днями, сидя в кресле, вышивает домашние туфли, маркиза, который не отходит от карточного стола и не расстается с толстой сигарой, хозяйки пансиона, которая «говорит столь разумные вещи, что слушать ее нет никаких сил», и старухи-служанки – «из тех счастливых душ, которым не нужно ничего, кроме какой-нибудь мелкой работы и которые никогда не задумываются, есть от них польза или нет». А еще – сочиняет эссе «Национальная история немецкой жизни», где излагает свои давно выношенные эволюционистские идеи. О возвращении же на родину даже не помышляет.
«О возвращении в Англию я думаю с ужасом, – говорится в одном из ее тогдашних писем. – Отсюда Англия кажется мне землей тоски, мрака и заурядности, и в то же самое время это земля, где царят чувство долга и человеческая привязанность, и нет у меня большей надежды в жизни, чем выполнять свое женское предназначение, иметь возможность каждодневно видеть результат благословенного, преданного и бескорыстного участия в жизни ближнего».
В марте 1850 года Мэри-Энн возвращается в Англию, но не в Ковентри: опустевший дом на Фолсхилл-роуд слишком напоминает ей об отце. На какое-то время она останавливается у брата, но вскоре, устав от родственников и их шумных детей (своих детей у нее не будет), принимает приглашение Бреев и переезжает к ним в Роузхилл, где живет больше года, наслаждаясь, как и прежде, насыщенным, стимулирующим интеллектуальным общением.
На одном из приемов в Роузхилле в октябре 1850 года Мэри-Энн получает весьма лестное и обязывающее предложение: издатель ее переводов Штрауса и Фейербаха, сын аптекаря, по первоначальной профессии часовщик тридцатилетний Джон Хилл Чапмен собирается приобрести доставшийся ему от Джона
