Викторианки - Александр Яковлевич Ливергант

к тому, что либо Эмили и в самом деле работает в это время над вторым романом, либо он у нее уже написан. Но если даже она его и пишет, то в начале 1848 года работу бросает. Заболевает тяжелым гриппом, грипп осложняется воспалением легких – фамильной болезнью всех Бронте. Не до романа.

И не до поездки в Лондон, куда собираются сестры. Собираются неспроста: в связи с публикацией «Владельца Уилдфелл-Холла» разразился скандал. В июне 1848 года Ньюби выпускает, наконец, второй роман Энн Бронте (за который платит, кстати, всего 25 фунтов), но за подписью Каррера Белла – так роман будет лучше продаваться, да и нет никаких Эллисов и Актонов – все романы, Ньюби уверен, принадлежат на самом деле одному автору. По давнему же договору с Шарлоттой первоочередное право на издание книг Каррера Белла имеет «Элдер, Смит и компания». Сестрам ничего не остается, как ехать в Лондон, «предъявить себя» Смиту и Элдеру и тем самым раскрыть, наконец, тайну «братьев Белл» и их произведений.

Удивлению, как говорится, не было пределов. Мужчины на поверку оказались женщинами, к тому же робкими, невзрачными, дурно одетыми провинциалками. Неужели это они написали такие яркие, смелые и талантливые «мужские» книги?! Удивлен был и Джордж Смит, он ведь тоже видел своего любимого автора впервые:

«Должен признаться, что по первому впечатлению Шарлотта была скорее интересной, чем привлекательной, – вспоминает Джордж Смит. – Очень маленькая, вид чудной, какой-то старомодный. Голова кажется несообразно большой по сравнению с телом. Глаза красивые, но рот большой и какой-то увядший цвет лица. Женского обаяния в ней нет никакого, и она это сознает и от этого страдает. Как странно, что, несмотря на талант, внешний вид по-прежнему остается предметом ее постоянной тревоги. По-моему, на красоту она променяла бы весь свой гений, всю свою славу. Быть может, мало кому из женщин больше хотелось быть хорошенькой, чем ей, мало кто больше страдал от того, что она не хороша собой».

К Энн Джордж Смит, понятно, присматривался меньше, но очень точно описал и ее:

«Кроткая, тихая, довольно сдержанная, красивой никак не назовешь, но очень к себе располагает. Ведет себя так, словно нуждается в защите и поддержке, и это вызывает сочувствие».

Приняты сестры Бронте были лучше некуда, их развлекали, водили по гостям и художественным галереям, пригласили в оперу на «Севильского цирюльника». Шарлотта, вспоминает Смит, была так потрясена увиденным, что, поднимаясь по парадной лестнице в ложу, невольно оперлась на его руку и призналась шепотом: «Знаете, я к такому совсем не привыкла». Перед отъездом сестрам надарили массу книг и, главное, пообещали, что тайну братьев Белл будут хранить как зенницу ока.

Возвращение, однако, не сулило Шарлотте и Энн ничего хорошего.

16

Брэнуэлл допился до того, что несколько раз терял сознание – верный признак белой горячки. О том, в каком он пребывал состоянии, свидетельствует автопортрет, который он незадолго до смерти нарисовал. Стоит голый, на шее петля, очень похож на Патрика Рида, печально знаменитого мирфилдского серийного убийцу, повешенного в Йорке в январе 1848 года. Вдобавок ко всему, нет в округе ни одной пивной, ни одного трактира, где бы он не был должен; иные кабатчики грозят ему судом.

А однажды, когда Брэнуэлл лежал в постели, напившись до беспамятства, он ухитрился поджечь постельное белье и наверняка бы сгорел дотла вместе с домом и его обитателями, если бы в эту минуту мимо его комнаты не проходила Энн и не попыталась его растолкать и вытащить из горящей кровати. Ей это не удалось, она позвала более решительную Эмили, и та спасла брата, опрокинув на него ведро воды. После этого случая семидесятилетний Патрик, с юных лет, как мы знаем, боявшийся пожаров, переселил сына в свою комнату, чем крайне осложнил себе жизнь: находившийся в белой горячке Брэнуэлл не давал отцу покоя ни днем, ни ночью.

«Он спал в комнате отца, – записывает Элизабет Гаскелл со слов служанки Патрика Марты Браун, – и вдруг принимался кричать, что его отцу не жить, что до утра умрет либо он, либо отец. Дочери, дрожа от страха, умоляли отца не подвергать себя такой опасности, но мистер Бронте был не робкого десятка, возможно, он считал, что если отнестись к сыну с доверием, а не со страхом, то он возьмет себя в руки. Утром Бронте-младший выходил из комнаты и, качаясь, с трудом шевеля языком, говорил: „Мы с бедным стариком провели жуткую ночь. Он-то держится молодцом, не то, что я“. И со слезами в голосе повторял: „Она всему виной! Она!“»

Без спиртного и опиума Брэнуэлл не в состоянии обойтись ни одного дня. По утрам, когда сестры и отец уходят в церковь, он идет в местную аптеку, где выпрашивает порцию опиума или же пишет друзьям с просьбой купить ему спиртного. Вот последнее сохранившееся письмо Брэнуэлла, адресованное Джону Брауну:

«Воскресенье полдень

Дорогой Джон,

буду тебе очень обязан, если ты сумеешь купить мне на 5 пенсов джина. Если купишь, я заберу его у тебя или у Билли, или же зайду за ним к тебе. Очень буду благодарен тебе за услугу, ибо эта услуга очень даже мне услужит.

Ровно в половине десятого утра ты получишь обратно свои 5 пенсов из шиллинга, который мне будет выдан.

П.Б.Б.

А вот последнее сохранившееся о нем воспоминание:

«Тут дверь отворилась, и в проеме возникла голова, – пишет его старый друг Фрэнсис Гранди, он приехал в Ховорт, снял номер в гостинице и пригласил Брэнуэлла поужинать. – Копна растрепанных рыжих волос, огромный костлявый лоб, желтые, дряблые щеки, ввалившийся рот, тонкие белые дрожащие губы, провалившиеся глаза, когда-то маленькие, теперь же огромные, горящие безумным блеском… Грустная история, ничего не скажешь…»

Весь вечер, вспоминает Гранди, Брэнуэлл был мрачен, говорил, что ждет не дождется смерти и счастлив, что она так близка, твердил, что не умер бы, если б не гибельная связь с миссис Робинсон.

Когда Гранди ушел, Брэнуэлл вытащил из рукава нож и стал кричать, что Гранди – посланец Сатаны, и он, Брэнуэлл, явился в трактир его зарезать…

На следующий день Брэнуэлл был уже не в состоянии подняться с постели. Послали за доктором, и ховортский врач Джон Уилхаус сказал, что жить больному осталось недолго. Патрик повалился перед постелью умирающего на колени и стал молиться за заблудшую душу сына, просить его покаяться. «Мой сын! Сын мой!» – ежеминутно восклицал он. Прежде чем впасть в беспамятство, Брэнуэлл, словно услышав слова отца, заговорил о