Самый короткий путь (СИ) - "Elle D."

Риверте внезапно отпустил его. Заскрипела кровать – он поднялся. Уилл слышал, как он

собирает с пола разбитое стекло. Он всё ещё боялся открывать глаза.

– Я знал, – сказал Риверте наконец, и Уилл вздрогнул, настолько глухо звучал этот голос,

только что сорвавшийся на крик. – Знал, но… не думал… что я настолько тебе

отвратителен. Если бы знал… – Уилл не видел его, не мог на него смотреть, но каким-то

образом ощутил, что он скривился. – А хотя если бы и знал… что толку. Но всё равно, тебе

надо было сказать мне. Как-то дать понять… Я повёл себя с тобой как животное в первый

раз, я это знаю, но потом, клянусь, я бы пальцем не тронул тебя, если бы не думал, что ты

и сам этого хочешь.

Уилл удержал судорожный вздох, рвавшийся из груди. Почему он понял всё именно так?!

А хотя… как ещё он должен был это понять? Он ведь не знает о клятве, которую Уилл дал

своему брату и не смог исполнить. Но зато Риверте знал, что эта их ночь – вернее, их день,

их ослепительно яркий день – был последним, и решил, что Уилл, в последний раз

подвергшись насилию и оказавшись перед перспективой возвращения домой, наконец не

выдержал и решил свести счёты с жизнью. Уиллу сдавило горло. Всё было совсем не так!

Теперь он чувствовал себя полным дураком – ну конечно, его поступок и не мог

расцениться иначе. Но как он мог сказать… как мог объяснить, зачем взял его кинжал?

Поэтому он не стал ничего объяснять. Только спросил, не открывая глаз:

– Вы никуда не поехали?

И тут же обругал себя идиотом: теперь Риверте решит, что Уиллу не терпится оказаться от

него так можно дальше. Эта мысль заставила его наконец открыть глаза. Риверте стоял в

трёх шагах от него и смотрел ему в лицо. Вся его фигура была странно напряжена, как

будто он ждал нападения, но не знал, с какой стороны оно случится.

– Пока нет, – сказал он очень ровно. – В связи с этими… событиями мне пришлось

задержаться. Я потерял из-за вас три дня, сир Норан. И если это была просчитанная

диверсия с целью помешать мне приступить к моим обязанностям, то она едва не удалась.

Он вернулся к своему обычному небрежному тону, но Уилл слишком хорошо помнил

слова, которые вырвались у него минутой раньше. Он будет думать о них и позже, когда

Риверте уедет. Он будет думать о них всегда.

Три дня, подумал Уилл. Я выиграл для Хиллэса всего три дня… и потерял, боюсь, намного

больше для самого себя.

Риверте молча отвернулся от него и снова подошёл к столу. Уилл увидел вдруг, что его

спальня странно опустела – словно он забрал из неё что-то, что казалось неизменной её

частью. Потом понял, что с полки над камином исчезла статуэтка выгнувшей спину

кошки, которая там всегда стояла. Странно, неужели Риверте забрал её с собой? Или

просто убрал с глаз подальше… почему?

– Фернан…

Уилл не знал, что это его голос, пока не понял, что больше некому было произнести это

имя. Он назвал его с закрытыми глазами, а когда открыл их, увидел Риверте, стоящего на

полпути к выходу и смотревшего на него так, как на него не прежде, ни после никто

никогда не смотрел.

– Не надо, – сказал Уилл очень спокойно. – Не ходи в Хиллэс. Я прошу тебя.

Его лицо исказилось так, что на мгновение утратило всю свою красоту – стало уродливой,

жуткой маской чудовищно взбешённого человека. Не сказав ни слова, Риверте выскочил

из комнаты и с грохотом захлопнул за собой дверь. Уилл услышал его размашистые шаги,

стихающие вдали.

Больше они не виделись. Вечером он уехал.

Остаток этого дня и весь следующий Уилл провёл в постели. Лекарь – не тот, которого

выгнал Риверте, а другой, лечивший во время осады крестьян – запретил ему вставать; он

не послушался и, едва сделав шаг от кровати, чуть не потерял сознание. Пришлось снова

лечь – и пытаться спать, спать и не думать о том, что случилось и что будет дальше. После

разрядки напряжения, вылившегося в попытку покончить с собой, его охватила странная

апатия. Он лежал, глядя в балдахин той самой кровати, на которой ему когда-то – в иной

жизни – было так хорошо, и иногда видел сны о том, чего больше никогда не будет. Когда

он просыпался, его охватывала тоска и сожаление о том, что пробуждение всё-таки

наступило.

К вечеру второго дня он смог встать и одеться. Он потерял много крови и был очень слаб,

но уже мог ходить, не хватаясь за стены. Наутро лекарь, явившийся осведомиться о его

самочувствии и сменить повязки, предложил ему совершить небольшую прогулку за

стены замка. По его словам, Уиллу необходим был свежий воздух, которого явно

недоставало что в этих стенах, что во дворе Даккара, ещё не оправившегося от осады и

запахами напоминавшего отстойник. Услышав это предложение, Уилл слегка удивился,

но недоумение сменила радость, которой он, как ему уже казалось, больше не способен

испытывать. Выехать отсюда, прочь за эти стены! Проехаться полем, пустить коня

рысью… О, как это было бы хорошо…

Он не был уверен, что его отпустят, но Гальяна, по отъезде Риверте оставшийся в Даккаре

хозяином, неожиданно согласился. Он лишь настоял, в обычной своей приторно-льстивой

манере, чтобы Уилл взял с собой двух сопровождающих из числа солдат гарнизона. Уилл

не осмелился возразить. Он всё прекрасно понимал.

Вид Коральенской равнины разительно отличался от того пасторального пейзажа,

которым Уилл наслаждался несколько недель назад, когда его впервые выпустили за

ворота. Поле было вытоптано тысячью копыт, неподалёку виднелись размётанные следы

спешно покинутого лагеря руванцев, всюду темнели проплешины подпалин от костров, а

деревушка, некогда маячившая на горизонте, превратилась в руины – руванцы со злости

разорили её, когда уходили. И всё же это был открытый простор, это было небо, солнце,

трава, ветер и трепетное тепло бабьего лета, ласкавшее усталое, измученное тело и душу

Уилла Норана. От свежего воздуха и слишком активных движений у него кружилась

голова, но это было приятное, правильное чувство. Он попросил своих стражей, чтобы

они поехали к Большому дубу; те не возражали, и он пустил коня рысью, как и хотел. Они

держались в нескольких шагах позади Уилла, и если не оборачиваться назад, он мог

представить, что сейчас снова лето, и он едет из замка к Большому дубу на зов Риверте, и,

щурясь на горизонт, он почти видел тёмное пятно раскинутого по траве плаща и

человеческую фигуру, лениво развалившуюся на нём…

Вороной жеребец Уилла взбрыкнул и тревожно заржал, замотав головой. От

неожиданности Уилл резко натянул повод и тут же успокаивающе похлопал коня по

холке. Чего он испугался?

– Тише, тише, – вполголоса произнёс Уилл. До Большого дуба оставалась всего полсотни

шагов.

– Сир, – голос одного из солдат за спиной Уилла вынудил его вздрогнуть и обернуться, – я

полагаю, нам лучше…

Стрела, вонзившаяся в горло, помешала ему закончить фразу.

Второй воин резко вскинулся, выхватывая меч, и успел понять коня на дыбы, так что

вторая стрела попала не в него, а в шею несчастного животного. Лошадь истошно заржала

и стала валиться. Воин успел крикнуть: «Скачите к замку!», когда следующая стрела

успокоила и его.

Уилл резко завернул лошадь, оглядываясь. Теперь, оставшись один, он видел, что от леса

к нему скачут несколько всадников. Они неслись во весь опор ему наперерез, отрезая путь

к Даккару. Уилл бросил взгляд назад – и увидел, как из густой листвы Большого дуба

спрыгивают наземь трое мужчин, лица которых закрыты тёмными тряпками до самых

глаз. Двое их них держали луки. Третий что-то крикнул Уиллу, но тот не собирался

вступать в переговоры. Он со всей силы ударил пятками бока вороного и понёсся вперёд,