Освоение времени - Виктор Васильевич Ананишнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как много я тогда не знал…
Симон цепко держался за мой рукав. Он внимательно выслушал мои размышления по поводу того, что я увидел. И не согласился с ними.
— Нет, Ваня, — покачал он головой и задумался, вновь становясь похожим на обычного Симона, каким я привык видеть его всегда: неторопливого, чётко формулирующего свои мысли, спокойного. — Это, скорее всего, реализация только лишь, возможно, того будущего, где мы сейчас находимся, а не всех вариантов сразу. Иначе слишком просто. Плато как поле шахматной доски, где шаг влево, шаг вправо — новая позиция. В поле ходьбы так не бывает. Впрочем, твоё видение поля сильно отличается от моего. И что ты сейчас видишь, позже сам разберёшься. Главное для тебя, мне думается, выбрать правильную стратегию проникновения в будущее.
— В каком… смысле? — не понял я.
— В прямом. Твоё представление будущего меняется в зависимости от того, с какой стороны к настоящему ты находишься, то есть подходишь к нему из прошлого или из будущего. Должна иметь место симметрия. Уходя в будущее, тебе надо избавляться от тумана, как ты это делаешь, уходя в прошлое. То же самое и по возвращении назад.
— Но я не знаю, как от него избавиться. Он меня окружает со всех сторон…
— И сейчас?
— Нет, — растерянно сказал я.
Тумана вокруг меня не было, иначе бы я не видел плато, раскинувшееся во все стороны. Оно было таким, будто я стоял в степи, где видно за многие километры.
— Вот и хорошо, — буркнул Симон. — Веди куда надо!
К настоящему мы шли недолго, и теперь мои ощущения совпали с продолжительностью ходьбы и протяжённостью пройденного времени, не то, что когда мы проникали в будущее в сплошном для меня тумане.
В моей квартире стояла тишина. Учитель куда-то опять без нас отлучился. Наверное, в мифический Фиман.
— Ты, Ваня, не против того, если я у тебя посплю? — лукаво подняв бровь, попросил Симон.
— Конечно, — не отказал я, но на моём лице, по всей вероятности, было написано такое удивление, что Симон криво усмехнулся.
— Побуду у тебя. А ты бы развлёкся что ли? У себя или во времени…
Я развлёкся.
Оставил за спиной тысячелетия и с десяток мест на Земле, где увидел много чего — и плохого, и хорошего. Всего не перескажешь… Одно забылось навсегда, другое напоминало о себе неоднократно, а подчас становилось для меня неким предвестником новых событий.
А сколько времени — моего, личного — утекло на эти развлечения, уже и не припомню. Будто плыл в круговороте, топчась на одном месте…
— Ваня, где тебя опять носило? — встречал меня каждый раз почти одной и той же репликой Сарый, глядя на мои запавшие щёки и утомлённый вид.
— Бегаю во времени, как вы с Симоном посоветовали, — так же отделывался дежурной фразой и я, чтобы не вдаваться в подробности.
— И как? — тот же неизменный вопрос Учителя.
— Ничего хорошего, если всё суммировать.
— Да-а, — разочарованно ответствовал мой Учитель.
Его разочарований от моих хождений во времени я не понимал.
Схожу, думаю как-то, на жизнь Древнего Рима посмотрю… Гладиаторы, римский плебс… Императоры… Но лучше всего попасть в Афины времён Мильтиада Младшего. Много когда-то про него знал.
Ещё в школе учитель истории не слишком любил меня, настолько я ему победителем при Марафоне надоел. Очень я им интересовался. Книжки всякие читал. Вот Дельбрюк свою “Историю военного искусства в рамках политической истории” так и начал с Марафонской битвы и Мильтиада там представил предвестником полководцев новой формации — новаторов будущих войн. Уже за ним, за Мильтиадом Младшим, якобы, последовали деяния Филиппа Второго и его достославного сына Александра Македонского. В детстве я даже строчки из «Полтавы» Пушкина переиначил:
Вдруг слабым манием руки
На персов двинул он полки.
Хотя у Мильтиада, сына Кимона, под началом в тот сентябрьский день было всего одиннадцать тысяч воинов: свободных афинян и рабов, да тысяча платейцев в том числе, — но победа над десятками тысяч персов получилась полной, принеся Мильтиаду славу в веках, Афинам же — авторитет и уважение в греческом мире на долгие годы.
Да что тут вспоминать Дельбрюка!
Помыкался я по комнате, на улицу даже настроился пойти, чтобы о Марафонской битве не думать. Потом, как говорится, махнул рукой, переоделся так, как мне казалось, одевались люди того давнего времени, и подался в четыреста девяностый год до нашей эры, на берег слабенькой речки, впадавшей в Марафонскую бухту…
Пёстрая, неровная по фронту масса персов, вернее, тех неведомых народов, что пришли на землю Эллады под руководством персов, моргая в солнечных лучах бесчисленными мечами и копьями, вопя от страха, азарта и причастности к предстоящей резне, быстро накатывалась за тучей, посылаемых ею же стрел на редкую, но чёткую цепочку гоплитов. Перед нею на лошади возвышался Мильтиад — стратег афинского войска в этот день, седьмого сентября.
Историки, писавшие о Марафонской битве, реконструировали её правильно. И расположение на флангах греческого войска усиленных групп, и команду Мильтиада бегом броситься на врага, чтобы проскочить губительную от ливня стрел полосу. И стойкость гоплитов — их тонкая ниточка не только сдержала нестройный и могучий вал персидской толпы, но, уплотняясь в тугую дугу с провисом в центре, шаг за шагом двинулась вперёд, оставляя за собой груды поверженных пришельцев.
Будто цветы застыли на каменистом ложе долины от ярких халатов убитых.
Одно — читать, но видеть своими глазами, уже зная, чем всё кончится, намного интереснее и более захватывающе.
Набегая от берега моря, от кораблей персов, прокатилась видимая волна по всему их воинству. С ходу она ударилась будто в монолит, заполняя округу гулом, и — пошла обратно, сбила в тесное скопище и без того мешающих друг другу людей. А перед ними, подобно отлаженной и хорошо смазанной машине, рубилась и кололась, почти теряющаяся на фоне многолюдства персов, цепочка греков. Будто сачок из тончайших, но до невозможности крепких нитей, затягивал в себя и гнал перед собой неисчислимую морскую мелочь.
Я стоял довольно далеко в стороне от битвы, на склоне горы, и считал себя
