Горменгаст - Мервин Пик

Вопреки наставлениям брата, ночь она провела плохо: тревожные мысли снова и снова врывались в ее сны. В конце концов, Ирма запалила на столике у кровати длинные зеленые свечи и принялась заново полировать уже отполированные до совершенства десять продолговатых ногтей, нахмуриваясь на каждый по очереди, — губы ее были поджаты, мышцы напряжены. Затем накинула пеньюар и, подтянув к окну кресло, уселась дожидаться рассвета.

Под окном лежал дворик, еще не тронутый светом с востока, похожий на озеро черной воды. Ни звука, ни движения нигде. Ирма сидела неподвижно, выпрямив спину, сжав на коленях ладони. Глаза ее смотрели на восток. Пламя свечей стояло в комнате за нею, уравновесясь на фитилях, как желтые листья на тонких черных черешках. Ни единый трепет не возмущал совершенных их очертаний — и тут вдруг запел петух: варварский, властный ор, примитивный, бесстыдный, рассек темноту, подняв, как бы восходящим потоком своего призывного клича, Ирму на ноги. Пульс ее убыстрился. Она бросилась в ванную комнату и через несколько мгновений вода, шипя, заполнила ванну, и Ирма, приняв деланно скромную позу, уже пригоршнями ссыпала в роскошную глубину изумрудные и лиловатые кристаллы.

Альфред Прюнскваллор, откинув голову на подушку, спал лишь наполовину. Брови Доктора были сведены, и эта странная хмурость придавала лицу его непривычное выражение. Если бы кто-то из знакомых увидел его сейчас, он, верно, задумался бы: имеется ли у него хотя бы малейшее, отдаленнейшее представление о подлинной натуре Доктора? Тот ли это веселый, неугомонный, легкомысленный врачеватель?

Ночь получилась непокойная, грустная. Путанные сны заставляли Доктора вертеться в постели, сны, время от времени съединявшиеся в видения, исполненные страшноватой отчетливости.

Лишаясь дыхания и сил, он плыл по черной воде рва к тонущей Фуксии, уменьшившейся до детской куклы. Но всякий раз, что он достигал ее и протягивал к ней руку, она уходила под воду, и вместо нее на поверхность выскакивали наполовину налитые красочным ядом бутылки. А после он снова видел, как она взывает о помощи, маленькая, в темном отчаянии, и старался добраться до девушки, и сердце его колотилось, и он просыпался.

В другие минуты он видел Стирпайка, бегущего, наклонившись вперед, по воздуху — ступни его, снующие в нескольких дюймах от земли, никогда ее не касались. И прямо под молодым человеком мчала с ним вровень, как тень его, стая оскаливших зубы крыс, плотная, будто единое существо, поворачивая, когда поворачивал он, замирая, когда он замирал, страшная и сосредоточенная, заполняющая ландшафт ночного разума Доктора.

Он видел далеко в море Графиню на большом железном подносе. Светила, как голубая лампа, луна, а Графиня удила рыбу, используя вместо удилища Флэя, худого и жесткого до невероятия. Зубами окаменелого рта Флэй сжимал локон красных волос Графини, сиявший в синей ночи, подобно нити огня.

Гертруда легко держала его на весу, обхватив большими ладонями сразу оба колена. Одежда обтягивала Флэя так туго, что он походил на мумию, — тонкое, негнущееся тело его чопорно возносилось к звездам. С отвратительной регулярностью Графиня поддергивала лесу и вытаскивала еще одного из утонувших белых котов, нежно складывая их на подносе все подраставшей белой кучей.

Потом он увидел Кличбора: тот галопировал на четвереньках с Титусом на спине. По ущельям ужасной тьмы и вверх по сосновым склонам гор скакал он, белая грива взлетала над его головой, а Титус, вынимая из бездонного колчана стрелу за стрелой, бил по всему, что попадалось ему на глаза, пока образ этот не съежился в сознании Доктора, и он не потерял их обоих в зловещей ночной мгле.

И мертвых — их тоже он видел. Нянюшка Шлакк, хватаясь за сердце, топотала по натянутому канату, и слезы текли по ее щекам и падали на далекую землю, ударяясь о нее с громом как бы пушечной канонады.

На миг и Свелтер заполнил собою тьму, и даже во сне Доктора чуть не стошнило, когда он увидел, как эта гнусная глыба плоти дюйм за дюймом бескостно протискивается сквозь замочную скважину.

И Сепулькгравий с Саурдустом плясали вдвоем на его постели, держась за руки, попрыгивая, поворачиваясь в воздухе, в больших аляповатых картонных масках, так что по иссохлым плечам Саурдуста хлопала грубо намалеванная кошачья морда, показывающая язык картонному подсолнечнику, за черной серединкой которого посверкивали битыми стеклами глаза семьдесят шестого графа Горменгаст.

И так всю долгую ночь — одна живая картина за другой, пока, уже перед рассветом, Доктор не впал в лишенный сновидений, хоть и не глубокий сон, сквозь который услышал летящее из сказочной страны пение петуха и рев воды в Ирминой ванне.

Глава тридцать вторая

Весь день шалопаи и сорванцы, рассаженные по двум десяткам классов, гадали, что же такое приключилось с учителями, отчего их еще даже меньше обычного интересует само существование учеников? Как ни привыкли они к долгим срокам пренебрежения, к безразличию, изливаемому на тех, кто десятилетиями норовил втереть профессорам очки, все же равнодушие, прямо-таки бившее нынче фонтаном из-за каждого учительского стола, принадлежало совсем иной разновидности.

Не было в классных комнатах циферблатов, на которые не поглядывали бы по шестидесяти раз за час — и не сбитые с толку мальчишки, но их учителя.

Тайну удалось сохранить образцово. Ни единый из учеников не знал о вечернем приеме, и когда с уроками на тот день было наконец покончено, и профессора вернулись в свой дворик, в движениях их явственно проступали скрытность и самодовольство.

Собственно, никакой особой причины хранить приглашение к Прюнскваллорам в тайне у них не было, имелась лишь привычка неуклонно чтить существующее между учителями молчаливое взаимосогласие. К тому же, в сознании каждого присутствовало — пусть по большей части и неоформившееся — ощущение некоторой нелепости того, что их пригласили всех сразу. Ощущение, что уж больно просто все складывается. Некоторой неразборчивости. В себе самом ни один из них ничего нелепого не усматривал, да и с чего бы? Но некоторые, Перч-Призм, в частности, не могли без содрогания вообразить коллег, переминающимися en masse[8] в ожидании у дверей Прюнскваллоров. Что-то в такой стадности подрывало самоуважение отдельных составляющих стада.

По обыкновению своему, они и этот вечер провели, облокотясь о балюстраду веранды, огибавшей Двор Наставников. Маленькая, далекая фигурка дворника из конца в конец мела под ними плитки, оставляя за собою в тонкой пыли следы от проходов метлы.

Все они были здесь, облитые вечерним светом, — все, кроме Кличбора, который, откинувшись в своей комнате над далекими классами на спинку начальственного кресла, размышлял о странных намеках, делавшихся ему весь этот день. Исходили они от Перч-Призма, Опуса Трематода, Йота, Вертлюга и прочих, а сводились к тому, что каждый из названных так или иначе, в том или этом случае узнал от знакомых своих знакомых или расслышал сквозь тонкие стены, либо сидя в темноте под лестницами, — а Ирма как раз вслух разговаривала сама с собой (от каковой привычки, уверяли они Кличбора, ей не по силам избавиться), — что она (Ирма) воспылала самой что ни на есть безумной страстью к нему, их достопочтенному начальнику; они же, хоть это и не их дело, полагают, что Кличбор не обидится, если ему откроют глаза на создавшееся положение, поскольку более чем очевидно, что для Ирмы прием это просто-напросто повод побыть с ним рядом. Очевидно же — не так ли? — что она не могла пригласить его одного. Это было бы слишком откровенно, слишком нескромно, ну и — такие вот дела… такие дела. И коллеги, сочувственно насупясь, удалялись.

Так вот, Кличбор давно уж привык к попыткам поводить его за нос. Сколько обладал он носом, столько его за таковой и водили. И стало быть, он, при всей его слабости и рассеянности, был далеко не профаном в том, что касается подтрунивания и родственных оному искусств. Он выслушал своих подчиненных и теперь в одиночестве обдумывал все в двадцатый раз. Выводы и умозаключения, к коим пришел он, выглядели примерно так:

1. Все это чистой воды брехня.

2. Назначение этой выдумки состоит в том, чтобы он, Кличбор, сам того не сознавая, сообщил приему дополнительную пикантность. Остряки из числа его подчиненных несомненно предвкушают, что он будет весь вечер увиливать от Ирмы, а она — гоняться за ним.

3. Поскольку вслух он в их россказнях не усомнился, они и понятия не имеют, что он видит их насквозь.

4. Ну что ж, пока все замечательно.

5. Но как обратить все это против них же самих?..

6. И собственно говоря, что уж такого дурного в Ирме Прюнскваллор?

Представительная, достойная женщина, правда, с длинным острым носом. Ну и что с того? Должен же нос иметь какую-то форму. Зато в нем чувствуется характер. По крайности, бесцветным его не назовешь. Как и ее. Бюст у нее подкачал, это правда. Так ведь и он, Кличбор, как ни крути, староват для бюстов. И нет ничего полезнее прохлады белых подушек в летнюю пору, ничего полезнее для… («Господи, благослови, — громко произнес Кличбор, — куда это меня занесло?»).