Горменгаст - Мервин Пик

И вновь рокотание с рефреном из безрадостного, дурацкого смеха.

Кличбор пребывал не в том расположении духа, чтобы стерпеть подобное. Старое лицо его вспыхнуло, ноги задрожали. Голос Опуса звучал совсем близко. Прямо за левым плечом. Кличбор отступил на шаг, повернулся — так резко, что белая мантия его взвилась, — ударил с размаху длинной рукой и тут же испугался того, что поначалу показалось ему совершенным триумфом. Узловатый кулак его врезался в чью-то челюсть. Мгновенное, буйное и горькое чувство власти охватило его, пьянящая мысль, что он недооценивал себя в свои семьдесят, что нежданно-негаданно открыл в себе качества «человека действия». Но приятное волнение Кличбора быстро угасло, поскольку тот, кто лежал, стеная, у его ног, был вовсе не Опусом Трематодом, но хлипким, диспепсическим Фланнелькотом — единственным из подчиненных, питавшим к Кличбору хоть какое-то уважение.

Впрочем, быстрота учиненной им расправы оказала на всех воздействие отрезвляющее.

— Фланнелькот! — промолвил Кличбор. — Пусть это послужит уроком для всех. Вставайте, достойный человек. Вы проявили отвагу. Отвагу!

В этот миг нечто, просвистев в воздухе, ударило одного из самых безликих профессоров по запястью. Профессор вскрикнул, ибо ему действительно было больно, и о Фланнелькоте немедля забыли. У ног неприметного профессора обнаружился круглый камушек, все головы сразу повернулись к сумеречному двору, но видно там никого не было.

Высоко на северной стене, окна которой казались не большими замочных скважин, Стирпайк, сидевший, свесив ноги вниз, на одном из подоконников, услышав далеко внизу крик, поднял брови и, благоговейно прикрыв глаза, поцеловал свою рогатку.

— Какой бы чертовщиной это ни было и откуда бы ни прилетело, оно, по крайней мере, напомнило нам, что мы запаздываем, друг мой, — произнес Сморчик.

— Истинная правда, — прошептал Йот, почти неизменно норовивший наступить, так сказать, на хвост каждому замечанию своего друга. — Истинная правда.

— Кличбор, — сказал Перч-Призм, — проснитесь, старый дружище, и проложите нам путь. В доме Прюнов уже горит каждая лампа. Господи, ну и компания из нас получилась, — и он пробежался поросячьими глазками по лицам коллег, — экая жуткая орава, однако — такие вот дела… такие дела.

— Вы-то тоже не бог весть какой красавчик, — сообщил чей-то голос.

— Внутрь, ага! Внутрь! — воскликнул Цветрез. — Теперь надо весело! Уж-жасно весело! Мы все должны веселиться!

Перч-Призм подскользнул поближе к Кличбору.

— Мой старый друг, — сказал он, — вы не забыли того, что я говорил вам об Ирме, не так ли? Вам может прийтись туго. У меня самые свежие новости. Она окончательно помешалась на вас, старина. Просто помешалась. Будьте поосторожнее, шеф. Поосторожнее.

— Я — буду — поосторожнее, Перч-Призм, не бойтесь, — пообещал Кличбор, и на лице его появилось плотоядное выражение, истолковать которое коллеги не смогли.

Пикзлак, Врост и Шплинт стояли, держась за руки. Духовный наставник их умер. Чем они были несказанно довольны. Подмигнув один другому и обменявшись тычками под ребра, они опять соединили руки во тьме.

Началось массовое шествие к калитке Прюнскваллоров. Ничего заслуживающего названия палисадника за нею не обреталось — просто участок темно-красного гравия, который садовник разровнял граблями. Оставленные ими параллельные линии ясно различались в лунном свете. Садовник мог бы и не усердствовать, ибо через несколько минут опрятные бороздки отбыли в прошлое. Ни единого красного дюйма не миновало шарканье и топотанье профессорских ног. Сотни отпечатков всех форм и размеров, отпечатков каблуков и носков, налагались, перекрещиваясь и пересекаясь, один на другой — столь причудливо, что возникала мысль, будто меж профессоров немало тех, кто способен похвастаться ступнями длиною в руку, а есть и такие, кто вообще непонятно как держится на ногах, поскольку обувь их и мартышке показалась бы тесной.

После того, как удалось одолеть горловину калитки, и винно-красная орда с Кличбором, точно с орифламмой, во главе приблизилась к парадным дверям, и школоначальник, уже протянувший руку к шнуру звонка, уже поднявший львиную голову, обернулся, дабы напомнить подчиненным о своей надежде: он найдет в их манерах и в общем поведении в гостях у Ирмы Прюнскваллор то чувство приличия, относительно коего он до сей поры не имел причин предполагать, будто они вообще таковым обладают или хотя бы способны его симулировать, — но разукрашенный на манер новогодней хлопушки дворецкий напыщенным движением, определенно свидетельствовавшим о многолетнем опыте, распахнул дверь. Стремительность, с которой она повернулась на петлях своих, была исключительной, но не менее эффектным оказалось и беззвучие ее — беззвучие столь совершенное, что повернувшийся к подчиненным Кличбор, еще копавший рукою воздух вблизи сонетки, никак не мог взять в толк причину странного поведения своих коллег. Когда человек намеревается произнести речь, сколь бы ни была она незатейливой, внимание аудитории может его лишь порадовать. Увидеть же на каждом обращенном к тебе лице выражение напряженного интереса, однако интереса, который к тебе явно не относится — более чем неприятно. Что с ними? Почему глаза их столь расфокусировались — или, если они сфокусированы, почему смотрят мимо него, как будто в резной высокой зеленой двери за ним присутствует нечто, способное настолько приковать их внимание? И почему Врост, привстав на цыпочки, глядит сквозь него?

Кличбор совсем уж собрался повернуться — не потому, что полагал, будто сзади есть на что посмотреть, но из-за охватившего его ощущения, которое заставляет порою человека, идущего по пустынной дороге, оглядываться, дабы увериться, что он здесь один. Но еще не успев обернуться по собственной воле, но ощутил, как его резко, хоть и почтительно пристукнули два раза костяшками пальцев по левой лопатке, — и дернувшись, точно от прикосновения призрака, Кличбор оказался нос к носу с новогодней шутихой, с дворецким.

— Уверен, сударь, вы простите мне мою вольность, сударь, — произнесла, не выходя из прихожей, эта разряженная особа, — но вас с нетерпением ожидают, сударь, да и не удивительно, коли дозволите мне так сказать.

— Ну что ж, если вы настаиваете, — ответил Кличбор, — пусть будет так.

Слова эти ничего, собственно, не значили, но были единственными, какие он смог придумать.

— А теперь, сударь, — продолжал дворецкий, переведя голос в более высокий регистр, отчего на лице его обозначилось совершенно новое выражение, — когда вы будете столь любезны, я провожу вас к госпоже.

Он отступил в сторону и крикнул в темноту:

— Вперед, господа! Коли позволите, — и, грациозно развернувшись на каблуках, повел Кличбора и прочих через прихожую, а из нее по множеству куцых коридоров к покою более просторному, у которого все и остановились — рядом с лестничным маршем.

— Не питаю ни малейших сомнений, сударь, — сообщил, уважительно наклоняясь, дворецкий (на взгляд Кличбора, человек этот говорил слишком много), — не питаю ни малейших сомнений, сударь, что общепринятая процедура вам известна.

— Разумеется, любезный. Разумеется, — ответил Кличбор. — И в чем же она состоит?

— О, сударь! — сказал дворецкий. — А вы шутник.

И он захихикал — звук, когда он исходит от хлопушки, довольно неприятный.

— «Процедур» существует великое множество, любезнейший. О какой говорите вы?

— О той, сударь, что относится до порядка, в коем представляют гостей — по именам, разумеется, — когда они дефилируют через двери салона. Процедура вполне стандартная.

— По какому ж еще порядку их представлять, друг мой, как не порядку старшинства?

— Вполне справедливо, сударь, и во всех отношениях, не считая, однако, того, что обычай требует, дабы школоначальник, коим вы, сударь, являетесь, замыкал шествие.

— Замыкал?

— Именно так, сударь. Подобием как бы пастыря, я так это понимаю, сударь, что гонит перед собою свое, так сказать, стадо.

Наступила короткая пауза, позволившая Кличбору сообразить, что, будучи представленным хозяйке последним, он окажется первым, кто сможет завести с ней беседу.

— Превосходно, — сказал он. — Традиция должна, разумеется, остаться нерушимой. Сколь ни смешным представляется это на поверхностный взгляд, я замкну, как вы изволили выразиться, шествие. Между тем, время уже позднее. Разбивать моих подчиненных по возрастным группам и тому подобное, некогда. Собственно, все они далеко не молокососы. Поторапливайтесь, господа, поторапливайтесь; и если вы, Цветрез, прекратите расчесывать ваши власы еще до открытия дверей, я, как лицо, отвечающее за мой штат, буду вам чрезвычайно признателен. Благодарю вас.