Горменгаст - Мервин Пик

Она позвонила в колокольчик. В дверь просунулась голова.

— Это Моллох?

— Да, госпожа.

— В мягких туфлях?

— Да, госпожа.

— Можете войти.

Моллох вошел.

— Оглядитесь вокруг, Моллох, — я говорю, оглядитесь вокруг. Нет, нет! Принесите метелку для пыли. Нет, нет. Подождите минуту, — я сказала, подождите минуту. — (Моллох вообще не сдвинулся с места.) — Я позвоню. — (Она позвонила.) Всунулась еще одна голова. — Это Холлст?

— Да, госпожа, это Холлст.

— Достаточно и «да, госпожа», Холлст. Вполне достаточно. Имя ваше великого значения не имеет. Так? Так? Идите в кладовку и принесите Моллоху пыльную метелку. Ступайте. Вы где, Моллох?

— Рядом с вами, госпожа.

— Ах, да. Ах, да. Вы побрились?

— Разумеется, госпожа.

— Разумеется, Моллох. Должно быть, все дело в моих глазах. У вас такое темное лицо. Так вот, приложите все усилия — все — вы меня поняли? Обойдите залу, вперед, назад, не останавливаясь, вместе с Холлстом, и ищите, ищите пылинки, которые я проглядела — вы сказали, на вас мягкие туфли?

— Да, госпожа.

— Хорошо. Очень хорошо. Это не Холлст сейчас вошел? Он? Хорошо. Превосходно. Он будет вас сопровождать. Четыре глаза лучше двух. Но только метите — где бы вы ни нашли пылинку. И не испортите ничего, не сшибите, Холлст такой неуклюжий, ведь верно, Холлст?

Старик Холлст, которого с самой зари гоняли с поручениями по дому и который считал, что его, старого слугу, ценят недостаточно, ответил, что «ничего про это не знает». То был единственный его рубеж обороны, перейти который он не решался, — принимаемая раз за разом упрямая поза.

— Еще как знаете, — повторила Ирма. — Совершенно неуклюжий. Ну, поторапливайтесь. Вы такой копуша, Холлст, такой копуша.

И снова старик сказал, что «ничего про это не знает», а сказав, в тщедушной ярости отворотился от хозяйки и, отворачиваясь, зацепился ногой за ногу и ухватился за маленький столик. Высокая белоснежная ваза закачалась, подобно маятнику, на узком своем основании, а Моллох с Холлстом — рты открыты, конечности парализованы, — уставились на нее.

Но Ирма, уже отхлынув от них, практиковалась в некоем медлительном, истомленном способе передвижения, который, представлялось ей, способен произвести изрядное впечатление. Покачиваясь, проплывала она взад-вперед по куску мягкого серого ковра, время от времени останавливаясь, чтобы поднять перед собою вялую руку — предположительно, к губам того или иного из профессоров.

В эти мгновения формальной интимности голова ее чуть клонилась к плечу, глаза уплывали в сторону и взгляд, царапнув скулу, вознаграждал кавалера, касающегося губами ее кисти.

Зная, что зрение у Ирмы никудышное и увидеть их через весь салон она не способна, Холлст и Моллох следили за нею из-под насупленных бровей и топотали, — ни дать ни взять, солдатики, — на месте, имитируя кипучую деятельность.

Впрочем, долго наблюдать за хозяйкой им не пришлось, поскольку дверь растворилась и вошел Доктор. Он был при полном вечернем параде и выглядел элегантней обычного. Безупречную грудь Доктора украшали высшие из тех орденов, коими наградил его Горменгаст. Багровый Орден Побежденной Чумы и Тридцать Пятый Орден Ложного Ребра, свисая с широких лент, лежали рядышком на его узкой, белоснежной сорочке. В бутоньерке присутствовала орхидея.

— О Альфред, — воскликнула Ирма. — Как я тебе? Как я тебе?

Доктор глянул через плечо и взмахом руки отослал слуг.

После полудня он спрятался и поспал без сновидений, что в значительной мере восстановило его силы после ночных кошмаров. Стоя перед сестрой, Доктор выглядел свежим, как маргаритка, хоть и не столь пасторальным.

— Ну, я тебе вот что скажу, — воскликнул он, и склонивши голову набок, обошел сестру кругом. — Вот что я скажу тебе, Ирма. Ты обратила себя в нечто значительное, и если в итоге получилось не произведение искусства, оно настолько близко к нему, что разница почти и не заметна. Клянусь всем, что испускает свечение, ты успешно справилась с задачей. Это же надо! Я едва узнал тебя. Поворотись-ка, дорогая моя, на одном каблуке! Ба! Ба! Многозначительная фигура, вот во что она обратилась! Подумать только, ведь в наших жилах колотится одна кровь! Чрезвычайно смутительно!

— Что ты хочешь сказать, Альфред? Мне показалось, ты похвалил меня. — Голос Ирмы прервался.

— А как же, а как же! Но скажи мне, сестра, что же, помимо твоих сверкающих, ничем не прикрытых глаз, — и общего ничегонеделанья — что так изменило тебя — что, так сказать… ага… ага… Гм-м… Я понял… О господи… Ну да, клянусь всяческой пневматикой, как глупо с моей стороны… у тебя же грудь появилась, любовь моя, или нет?

— Альфред! Я не собираюсь тебе ее демонстрировать.

— Боже оборони, любовь моя.

— Но если тебе необходимо знать…

— Нет-нет, Ирма, нет-нет! С удовольствием оставляю все на собственное твое усмотрение.

— Ты совсем не хочешь слушать меня… — Ирма чуть не расплакалась.

— О нет, конечно, хочу. Расскажи же мне все.

— Альфред, дорогой, — тебе ведь нравится, как я выгляжу. Ты сказал, что нравится.

— Нравится и посейчас. Безумно. Все дело лишь в том, ну… я ведь знал тебя долгое время и…

— Я говорю, — бездыханно оборвала его Ирма, — что бюст… ну, в общем…

— …что бюст представляет собою то, что ты из него делаешь? — привставая на цыпочки, спросил ее брат.

— Верно! Верно! — вскричала сестра. — Вот я и сделала себе один, Альфред, и с удовольствием ношу его. Это грелка, Альфред, к тому же очень дорогая.

Наступило мертвенное молчание — и наступило надолго. Когда Прюнскваллору удалось наконец восстановить из уцелевших фрагментов подобие разнесенного вдребезги самообладания, он открыл глаза.

— К какому времени ты ожидаешь гостей, любовь моя?

— Ты знаешь не хуже меня. К девяти, Альфред. Не позвать ли нам повара?

— Зачем?

— Чтобы дать ему последние указания, разумеется.

— А это зачем?

— Затем, мой дорогой, что ничто не бывает слишком последним.

— Ирма, — сказал Доктор, — похоже, ты ненароком наткнулась на чистой воды истину. И кстати, о воде — фонтан работает?

— Милый! — пальцы Ирмы коснулись его рукава. — Работает как нанятой. — И она ущипнула брата.

Доктор почувствовал, как по всему его телу разливается краска стыда — маленькими приливчиками, вот как индейцы выскакивают из засад, нападая то здесь, то там.

— А теперь, Альфред, поскольку уже почти девять, я хочу преподнести тебе сюрприз. Ты видел еще не все. Это роскошное платье. Эти драгоценности в моих ушах, эти сверкающие камни на моей белой шее… — Доктор содрогнулся. — …И прихотливый шнуровой орнамент на моей серебряной шапочке — все это лишь оправа, Альфред, просто оправа. По силам тебе ожидание, Альфред, или правильнее сразу сказать? Нет, еще того лучше — Да! Да, намного лучше, дорогой, я просто тебе покажу — СЕЙЧАС…

Ирма вышла. Доктор и понятия не имел, что сестра его способна передвигаться так быстро. Всвист «кошмарной синевы» — и она исчезла, оставив по себе легкий аромат миндальной глазури.

«Уж не старею ли я?» — подумал Доктор, прикладывая руку ко лбу и закрывая глаза. Когда он открыл их, сестра стояла уже перед ним, но — о, ползучая преисподняя! — что она с собой сотворила?

Перед Доктором застыл не просто фантастический, обтянутый материей, размалеванный истукан его сестры, к нраву и позам которой он давно уже стал невосприимчив, — но нечто иное, обратившее ее из тщеславной, дерганной, разочарованной в себе, диковатой, легко возбудимой и вспыльчивой старой девы, в общем-то, вполне сносной — в экспонат. Прюнскваллора словно бы ткнули носом в кривую внутреннюю работу ее ума — и сделала это длинная, вышитая цветами вуаль, теперь прикрывавшая физиономию Ирмы. Над плотной черной сетью виднелись только глаза, подслепые и отнюдь не большие. Она поводила ими вправо-влево, чтобы брат уяснил назначение ее наряда. Нос был укрыт, что само по себе превосходно, но это никоим образом не искупало вульгарности, до жути обнажающей душу Ирмы, — вульгарности скрытого замысла.

Второй за этот вечер раз Прюнскваллор покраснел. За всю свою жизнь он не встречал ничего столь откровенно и смехотворно хищнического. Видит бог, Ирма всегда умела ляпнуть что-нибудь неуместное, да еще и в самое неподходящее время, но невозможно позволить ей столь очевидным образом выставлять свои намерения напоказ.

Однако Доктор произнес лишь:

— Ага! Гм-м. Сколько в тебе подлинного вкуса, Ирма! Виртуозного вкуса. Ну кто бы еще до такого додумался?

— О, Альфред, я знала, тебе понравится… — Она опять завращала глазами, и это покушение на шаловливость едва не разбило сердце Доктора.