Горменгаст - Мервин Пик

— Господин Флэй жив, доктор Прюн.

— Нет! — сказал Доктор. — Зачем вы так говорите?

— Титус виделся с ним, Доктор. И не один раз.

— Титус!

— Да, Доктор, в лесу. Но это тайна. Вы не…

— Как он? Не болен ли? Что говорит о нем Титус?

— Он живет в пещере, добывает пропитание охотой. Он спрашивал обо мне. Он очень преданный.

— Бедный старина Флэй! — произнес Доктор. — Бедный старый верный Флэй. Только вам не следует видеться с ним, Фуксия. Ничего, кроме вреда, из этого не выйдет. Я не хочу, чтобы вы попали в беду.

— Но мой отец! — воскликнула Фуксия. — Вы сказали, он может знать об отце! Быть может, он жив, доктор Прюн! Быть может, он жив!

— Нет. Нет. Я не верю в то, что он жив, — сказал Доктор. — В это, Фуксия, я не верю.

— Но Доктор, Доктор! Я должна повидаться с Флэем. Он любил меня. Я хочу кое-что отнести ему.

— Нет, Фуксия. Вам туда нельзя. Возможно, вы и увидитесь с ним, но только сильнее расстроитесь — куда сильнее, чем сейчас, если начнете убегать из замка. То же и Титус. Все это очень неправильно. Для такой бурной жизни, для всех этих тайн он недостаточно взросл. Господи благослови — что он еще рассказал?

— Все это тайна, Доктор.

— Да, Фуксия, да. Конечно, тайна.

— Он кое-что видел.

— Видел? И что же?

— Летающее существо.

Доктор замер, обратясь в ледяную статую.

— Летающее существо, — повторила Фуксия. — Не знаю, что хотел он этим сказать. — Откинувшись в кресле, Фуксия сжала ладони. — Перед тем как умереть, — продолжала она, понизив голос до шепота, — нянюшка Шлакк говорила со мной. Это было за несколько дней до ее кончины, она нервничала меньше обычного, и говорила так, как бывало, когда ее ничто не тревожило. Она рассказывала о времени, когда родился Титус, о том, как Кида пришла его нянчить — я эту женщину помню, — и как та вернулась в Наружные Жилища, и один из резчиков полюбил ее, и у нее родился ребенок, девочка, совсем не такая, как все, — я к тому, что Кида не была замужем, но не только поэтому, — и как о ней поползли всякие слухи. Внешний Люд не принял ее, сказала няня, потому что ребенок был незаконный, а после самоубийства Киды девочку растили не так, как других, будто это она была виновата, и когда она подросла, то стала жить так, что все ее возненавидели, она никогда не разговаривала с другими детьми, но временами пугала их, и бегала по крышам, спускалась по печным трубам, а потом и вовсе ушла жить в лес. А Внешние ненавидели ее и боялись, потому что она была такая проворная, появлялась и исчезала, и скалила на них зубы. Нянюшка Шлакк рассказывала, что после она совсем ушла от них и долгое время никто не знал, где она, — иногда только слышали по ночам, как она смеется над ними, и Внешние называли ее «Та», и рассказав мне все это, нянюшка Шлакк добавила, что она еще жива, что она молочная сестра Титуса, а когда Титус рассказал о летающем по воздуху существе, я подумала, доктор Прюн, может быть…

Подняв глаза, Фуксия обнаружила, что Доктор выбрался из кресла и смотрит в окно, в темноту, где чертит небо падучая звезда.

— Если Титус узнает, что я вам все рассказала, — громко сказала она, вставая, — мне не будет прощения. Но я боюсь за него. Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Он все время смотрит в пустоту и не слышит половины того, что я ему говорю. А я люблю его, доктор Прюн. Вот что я вам хотела рассказать.

— Фуксия, — ответил Доктор. — Уже очень поздно. Я обдумаю ваш рассказ. Но давайте не будем спешить. Если мы начнем обсуждать все сразу, я просто запутаюсь, верно? Я знаю, у вас есть еще что мне поведать и про одно, и про другое, все это важно, однако подождите день-другой, и я попробую вам помочь. И не бойтесь. Я сделаю все, что смогу. А относительно Флэя, Титуса и «Той» — тут я должен подумать, так что отправляйтесь пока спать, а после приходите ко мне, как только сможете. Господи, благослови мое разумение, да вам уже несколько часов как пора бы улечься. Ступайте же!

— Спокойной ночи, Доктор.

— Спокойной ночи, дорогое дитя.

Глава тридцатая

Несколько дней спустя Стирпайк, заметив, что Фуксия вышла из двери западного крыла и идет стерней по тому, что было когда-то огромным лугом, выполз из тени под аркой, в которой он проторчал больше часа, и, сложившись вдвое, понесся кружным путем к цели вечерней прогулки Фуксии.

Он бежал, и венок из роз, срезанных в саду Пятидесятника, болтался у него на спине. Прилетев, никем не замеченный, на кладбище слуг за минуту-другую до Фуксии, он успел еще принять горестную позу — опустился на одно колено и правой рукой уложил венок на уже поросший травой бугорок.

Таким его и увидела Фуксия.

— А ты что тут делаешь? — Голос ее был едва слышен. — Ты же никогда ее не любил.

Фуксия перевела взгляд на большой венок из алых и желтых роз, а с него — на несколько полевых цветов, зажатых в ее кулаке.

Стирпайк встал и поклонился. Вечер зеленел вокруг.

— Я знал ее не так хорошо, как вы, ваша светлость, — сказал он. — Но уж больно жалкая это могила для такой замечательной старой женщины. Вот я и раздобыл эти розы… и… ну… — И Стирпайк очень правдоподобно изобразил смущение.

— Впрочем, ваши цветочки, — прибавил он, сняв венок с изголовья холмика и уложив его в изножии, — больше всего порадуют ее душу — где бы та ни находилась!

— Не знаю я об этом ничего, — сказала Фуксия. Она отвернулась от Стирпайка и отбросила цветы в сторону. — Да и глупости все это. — И Фуксия вновь повернулась к нему. — А вот ты, — выпалила она, — не думала, что ты такой сентиментальный.

Стирпайк ожидал совсем иного. Он воображал, что здесь, на кладбище, Фуксия обнаружит в нем родственную душу. Но тут у него возникла новая мысль. Быть может, это он нашел родственную душу в ней. Насколько слова «глупости все это» отвечают ее природе?

— У меня разные случаются настроения, — сказал он и в одно движение подхватил венок и отшвырнул его прочь. На миг роскошные розы вспыхнули, летя сквозь зеленый сумрак вечера, и исчезли в темноте окрестных могил.

Мгновение побледневшая Фуксия простояла неподвижно, а затем подскочила к молодому человеку и вонзила ногти ему в щеки.

Стирпайк даже не шелохнулся. Уронив руки и отступая от него медленно и устало, Фуксия видела, что Стирпайк стоит неподвижно, с лицом совершенно белым, если не считать яркой крови на красных, как у клоуна, щеках.

Зрелище это заставило ее сердце забиться. Зеленый пористый вечер висел за ним, как декорация, выстроенная для показа его тонкого тела, его белизны и чахоточных ран на щеках.

На миг девушка забыла о внезапной, лишенной логики ненависти, которую всколыхнул в ней поступок Стирпайка, забыла о его высоких плечах, забыла о своем положении дочери Рода — забыла обо всем и видела перед собой лишь человека, которого поранила, и прилив сострадания наполнил ее, и, полуослепнув от замешательства, она, оступаясь и протягивая руки, бросилась к нему. Стремительным движением гадюки Стирпайк ввинтился в ее объятия — и в тот же миг оба, невольно подставив друг другу подножки, повалились на твердую землю. Стирпайк ощутил, как сердце Фуксии стучит у его ребер, как прижимается к его губам щека девушки, но даже не шевельнул ими. Мысли его улетели в будущее. Так оба пролежали несколько мгновений. Стирпайк ждал, когда члены Фуксии и тело ее обмякнут, но она оставалась в его руках напряженной, как тетива лука. Оба лежали неподвижно, но вот Фуксия отвела лицо от Стирпайка и увидела — не кровь на щеках, но темную красноту глаз и высокий выступ поблескивающего лба. Все было словно понарошке. Как во сне. И во всем чувствовалась некая жуткая новизна. Нежный порыв угас — она лежала в объятиях мужчины с высокими плечами. Отвернувшись, Фуксия с внезапным ужасом поняла, что изголовьем им служит узкий, поросший травой могильный холмик ее старенькой няньки.

— О ужас! — возопила она. — Ужас! Ужас!

И оттолкнув Стирпайка, Фуксия с трудом поднялась и скачками, как дикий зверь, полетела во тьму.

Глава тридцать первая

Сидя у окна спальни, Ирма Прюнскваллор дожидалась зари, как если бы та была часом тайной встречи самого сокровенного, секретного толка, о коей Ирма договорилась с первым утренним лучом. И вот он пришел — восход солнца — внезапным ласточкиным взлетом света над каменной закраиной подоконника. Настал День. День Приема, или того, что она называла теперь своим Soirée.

Вопреки наставлениям брата, ночь она провела плохо: тревожные мысли снова и снова врывались в ее сны. В конце концов, Ирма запалила на столике у кровати длинные зеленые свечи и принялась заново полировать уже отполированные до совершенства десять продолговатых ногтей, нахмуриваясь на каждый по очереди, — губы ее были поджаты, мышцы напряжены. Затем накинула пеньюар и, подтянув к окну кресло, уселась дожидаться рассвета.