Пишите письма - Наталья Галкина

Полусонная, в холодном троллейбусе, дотрюхавшем до проспекта Космонавтов, обнаружила я, что адреса новосела со мной нет, вышла, не доезжая до кольца, озиралась в полурассвете безлюдного незнакомого района. Рыжая жесткая трава стояла в инее, я пошла по ней через поле-пустырь туда, где, по моему представлению, маячили вдали задние фасады вторых дворов Московского. На пути стояла заброшенная, безжизненная, обнесенная бетонным забором электростанция с сюрреалистическими переплетениями проводов, изоляторами, лесом столбов и ажурных стоек электропередач, с доминантой-домом, узким, высоким, темным. В окне третьего этажа замелькал изумрудно-зеленый визионерский огонек, словно кто-то сигналил с болот баскервилльской собаки. Я загляделась было на огонек. Меня отвлекли хрупающие по заиндевелой траве шаги.

Ко мне подходил, видимо, шедший с Космонавтов моим маршрутом человек с ружьем.

– Вы сторож? – спросила я.

– Почему сторож?

– Ну… вооруженная охрана… ВОХР…

– Что тут охранять? Электростанция заброшенная. Ружье мне только что подарили.

– Зачем?

– Людям оно по наследству досталось, они боятся со страху кого-нибудь подстрелить невзначай, а я охотник, турист. Что вы так на меня смотрите?

– Вы на Сорок первого похожи, на Говоруху-Отрока, белого офицера из рассказа Лавренева.

– Да, мне говорили. Я, знаете ли, в армии служил на Камчатке после института. Сапоги дареные, тонкие, легкие, фуражку заломил; послали в соседнюю военную часть с поручением, так там, меня увидевши, человек из штаба аж вскочил, затрясся, побагровел; я, говорит, вот точно таких в восемнадцатом году в расход пускал. На самом деле и дед мой, и прадед, и прапрадед в дореволюционные времена были царские офицеры, и не просто офицеры – адмиралы.

– О! да вот же вы на кого еще похожи – на памятник Нахимову!

– Нахимов нам был родственник, – отвечал человек с ружьем.

– Вы тут живете неподалеку?

Он кивнул.

– Скажите, что за огонек зеленый баскервилльский в доме на электростанции в окошке мелькает?

– Огонек и вправду видим время от времени. Чаще всего – не к добру. Шутка. Не знаю. Не иначе как нечистая сила на сходки собирается. Цвет гнилушечный, фосфоресцирующий, подходящий. Может, у них тут свой путевой дворец.

– К настоящему путевому дворцу с ЛИАПом я правильно иду?

– Азимут верный. Вам вон туда.

– Какой у вас интересный рюкзак. А что в рюкзаке? Вы в турпоход или из турпохода?

– Рюкзак абалаковский, в нем жаканы на лося к ружьишку в придачу, какой турпоход, жена ждет, на работу опаздывает, дочка приболела, я отгул взял.

– Рюкзак абалаковский? Слышали об Абалакове? Что вы о нем знаете?

– Кто же про него не слышал? Великий альпинист. Утонул в ванне. Такой парадокс. В горах в сложнейших ситуациях выживал.

– Разве можно утонуть в ванне вдвоем ночью в чужой коммуналке?

Он остановился.

– Вот как? Стало быть, произошла одна из наших местных исторических историй, так сказать. Вы, милая девушка, меньше говорите, что в голову взбредет, незнакомым людям.

Рассветало, заиндевелая белая трава хрупала под ногами, брякали алые трамваи на трамвайном кольце. На ступенях ажурной церкви сидел Косоуров в лыжном костюме и в лыжной шапочке.

– Что вы здесь делаете?! – я улыбалась ему, рот до ушей, хоть завязочки пришей.

– Думаю, – ответствовал он.

Дом Косоурова нашелся в ближайшем околотке, скромненько стоял, курьих ножек не выказывал, хотя отъехал от прежнего места своего на квартал. Улица теперь называлась Алтайской, могла бы называться Памирской или Альпийской, ждала, когда в следующем хронотопе упрется в нее переулок Дыхтау или ответвится от нее тупик Коммунизма.

– Вы приехали? Вы ведь были на севере? На Новой Земле или на Северной? Вы не встречались, случайно, со Студенниковым?

– Сколько вопросов сразу! Нет, Студенникова не видал, север большой.

– Отпустите меня отсюда! Пожалуйста! Еще раз. В последний раз. Дом ваш переместился. Все съехало. Это плохая ветка. Я тут добра не жду.

– Через два-три месяца, Инна.

– Два месяца? В таком режиме? Прямо срок тюремный.

– Что вы знаете о тюремных сроках? – произнес он сурово. – И явились вы сюда сами. По моему и своему легкомыслию.

Что правда, то правда.

Но и легкомыслие подводило меня, я не узнавала и его. Я пыталась, как прежде, петь свои фамильно-фамильярные песенки, прыгая через ступеньки на чужих лестницах, но получалось плохо, песенки стали коротки и печальны.

Ленгауэр, Спицнадель,Иссерлис, Псахис, Брейтер,Блок, Унтерберген, Гибель,Претро, Вакс, Гассельблат…

Тут на последней ступеньке аккуратного основательного марша “Архитектурного излишества” я оступилась, подвернула ногу, вскрикнула, уселась на площадку и разревелась.

Одна из массивных дверей открылась, вышел торговец кошками.

– О! – вскричал он. – Какие люди! Кого я вижу! Не по мне ли плачешь, рыжая?

– Я ногу подвернула.

– Мигом вылечу, у меня снадобье для олимпийской сборной в аптечке к случаю. И коньяк отменный для наркозу. Прямо судьба.

– Хромая судьба, – уточнила я.

– А вот эта книжка еще не написана.

– Не знаю такой книжки.

– Что ты вообще знаешь, дитя природы?

Он растирал мне лодыжку пахучей жидкостью из йодно-рыжей пузатой бутыленции, было больно.

– Что это ты спивала на лестнице?

– Песенку из фамилий.

– Песенки из трехбуквенных фамилий у тебя, часом, нет?

Гай, Май, Мюр,Фет, Мей, Тур,Чен, Жук, Жур,Шек, Шер, Шор,Ким, Цой, Гор,Бек, Бен, Рак,Щур, Зон, Зак.

– Ну, ты даешь. Как можно такое запомнить?

– Я каждый раз по-разному пою.

Квартира чем-то напоминала обиталище Мумификатора, только без его экзотики. Лиловые обои под шелк, ковры, горка с хрусталем, немыслимой красотищи люстры хрустальныя, то ли немецкие, то ли чешские.

– Это твоя квартира?

– Нет, моих родителей. Но я, само собой, тут живу.

– А где родители?

Я думала – он скажет: в Карловых Варах или на Сълнчен Бряг подались.

– Я их зафигачил в 1952-й, им там комфортнее.

– У тебя разве есть машина времени?

– Я сам теперь машина времени.

Он ждал просьбы или вопроса. Я разглядывала – явно увеличенное, вставленное в золотую рамку – фото физкультурниц в белом: парад, Красная площадь, 30-е годы, а ну-ка, девушки, а ну, красавицы, шире шаг.

– Какие телки!

– Третья во втором ряду – моя мать.

– Извини, я не знала.