Пишите письма - Наталья Галкина

Время от времени я выключалась, погружаясь в сон минутный. Высокий берег, морские горизонты, внизу, по дикому пляжу, не слыша меня, идет Студенников. “Где я только не был, – продолжал торговец кошками, – кем не бывал, и тебя ждет то же, вот только маски животного я никогда не надевал”. На полминуты оказываюсь на дороге среди полей, обочины и овраги в высокой траве, полно мотыльков, шмелей, ос, пчел, кузнечиков, лимонниц, адмиралов, траурниц, чертополоховок; букварницы среди них нет. На сей раз я выныриваю, когда он произносит: -…и вечный, известный уйме моряков блевала, blue whale Фаститоколон!

– Ну, ты и заливать, – заулыбалась я. – Надо же. А я думала, ты дундук дундуком.

– Дундук – это твой Студенников, кустарь-одиночка, кружок “Умелые руки”.

Шампанское пенилось, бокалы были большие.

– Смотри, рыжая.

Он держал двумя пальцами шарик, похожий на жемчужину. Какую-то прихваченную, должно быть, из путешествий в будущее пилюлю. Всплеск в моем бокале, пузырьки облепили перл, тихо опускающийся на дно, и тут, загипнотизированная зрелищем маленького батискафа, я опять уснула на мгновение единомоментно, провалившись в пустую с белыми сводами комнату с витринами, завернутыми в белые мешки скульптурами, стопками фото в рамках на полу, – видимо, в монтируемый музей. Красавец академик с нерусской фамилией, тут же мною забытой, говорил со мной об Абалакове.

– Вы посмотрите на эти две фотографии, – с этими словами вытащил он нужные рамки из стопки, точно фокусник из колоды карт, – одна предвоенная, другая сорок четвертого.

Два разных человека. Один моложав, почти мальчик, ясноглазый, безмятежный; другой с заострившимися чертами, морщинками, в каждой складке военной формы тьма, даже глядя в объектив, глядит в сторону. “Он собирался покорить Эверест”, – говорил во сне мой собеседник, а из яви вторил голос – за кадром – торговца кошками: “…тектонические пласты сдвигались, Евразия и Индийский континент сталкивались и сжимались – и вышел Эверест, на который никто не может подняться без помощи шерпов, самая высокая точка планеты…” Удар, толчок, я вернулась в действительность, точно из припадка, фальшивая жемчужина таяла на дне бокала.

– Где была, рыжая?

– Говорила в недоделанном музее с академиком об альпинисте. Академик сам был альпинистом, они были давно знакомы.

– Что сказал он, привидение минутное?

– Он сказал: Абалаков очень переменился за годы войны.

– Война ведь не курорт. И моя бабушка после блокады переменилась.

– Нет, он как будто переродился… сломался… словно в нем свет погас…

– Где служил?

– В подразделении НКВД, сперва под Москвой… в мотодивизии, что ли? или в десантной группе? Потом инструктором в горах Кавказа, где действовал “Эдельвейс”.

– Н-ну… что ж удивляться? Десантные группы сбрасывали ночью в расположение немецких казарм, они кинжалами вроде финских ножей вырезали спящих солдат и растворялись в тумане; это, я тебе доложу, не всякому очарованному юноше подходит.

– Еще у него брата до войны посадили, потом выпустили.

– Выпустили? Может, он обязательство дал, подписанное кровью, как сатане: мол, за брата отслужу? А дивизия в горах… слыхал я про Таманскую дивизию… Всякое в войсках бывает. Угрохают кого по пьяни, на войну да на горы спишут. Круговая порука, то да се. Кстати, мог пить начать. Легко. Алкоголики меняются быстрехонько. А может, они там трахались, как греко-римские педики, дело армейское, тоже не освежает. Старит, знаешь ли, неуловимо. Особенно если не своей волей… Знал я одного…

– Заткнись, – сказала я. – У тебя одни мерзости на уме.

– Зато ты вечно в пионерской форме, слет на тему “Гигиена брака”. Бабочка с тремя буквами на крыльях. Пей, твое здоровье.

– Надеюсь, ты не стрихнин в моем шампанском растворил?

Он отлил себе из моего бокала, выпил.

– Надейся. Это вроде тоника. Любовный напиток. Боишься?

Последнее волшебное слово всю жизнь действовало на меня безотказно. Я выпила залпом. Шампанское как шампанское.

– На меня уже действует, – сказал он. – Я хочу тебя. Пошли в спальню.

– Разлетелся.

– Полно тебе, принцесса Греза. Витаешь в мечтах о прекрасном принце, как барышня уездная из заплесневелого городишка. Вернись на землю. Синица в руках, журавль в облаках. Идем, глянешь, у меня кровать с балдахином, свечи, музыку заведем. Все равно не удерешь, я двери запер, а зелье-то настоящее, слегка задремлешь, кайф словишь, в полудреме целоваться захочешь, и так моя, и сяк моя.

– Ладно, – сказала я, разведчица из кино, надеясь неведомо на что, – я хочу в душ.

Ванная была просторная, голубой кафель, я заперлась на задвижку, пустила воду, включился ацетилен газовой колонки, сердце колотилось, хоть сознание теряй. Надо мной посмеивались скелеты и заспиртованные артефакты Мумификатора, я чуяла через этаж над головою весь их темный синклит. Я была заперта в ванной, как Абалаков с другом перед смертью, чужая квартира, шум воды; ужас обуял меня. И тут увидела я почти под потолком изыск “Архитектурного излишества”: круглое окно, иллюминатор; а вдруг?

– Не ускользни в мыльный водоворот, не уплыви в слив, ундина! – крикнул из-за двери торговец кошками. – Я уже музыку завел. Что ты там делаешь?

– Мыльные пузыри пускаю, отстань, жди.

Довольный, он удалился.

На цыпочках стоя на батарее, я подтягивалась, отчаянно вцепившись в круглый обвод иллюминатора; видать, зелье действовало на меня некондиционно: мне удалось подтянуться. Хитрый латунный шпингалет, черт, не поворачивается, увы, ура, окно распахнулось, холодный воздух обжег меня. Я вылезла из окошка на странного назначения узкую террасу, римские изыски сталинского дома, узкий козырек с балюстрадой, я бежала вдоль ряда идиотских статуй, рабочие, колхозницы, богини-комсомолки, которые превращались в готовые рюхнуться антики, руки жэковских умельцев подперли их железными подпорками, в реалистические зады в партикулярных одеждах упирались напоминающие хвосты загогулины, каждому идолу по кочерге. Ни лестниц, ни спусков. Я надеялась на какой-нибудь пожарный трап; ничего; одна красотища. Перемахнув через балюстраду, я села на карниз. Высоковато, Инна Лукина, шею свернешь. Я съехала по наклонному карнизу, точно с горки, лечу, меня вмяло в снег, пару минут я соображала: целы ли руки-ноги, жива ли я? Отряхнувшись, выбралась из сугроба на подметенную дорожку, побежала. Сперва меня качало, двор, другой, третий, я выскочила на улицу, перебежала ее, нырнула в знакомую мне вереницу проходных дворов, арка, арка; парадная (единоличная) в квартиру первого этажа, да и окно рядом с ней, хоть в окно входи, была приоткрыта; свет горел, веселились, танцевали, что за танго, я вошла и закрыла за собой дверь.