Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

честолюбивые мечты. В конце апреля 1804 года Законодательное собрание обнародовало свое решение: «Общее желание высказано за то, чтобы власть была сосредоточена в руках одного лица и сделана наследственной. Франция вправе ожидать от семьи Бонапарта, более чем от какой-либо другой, сохранения прав и свободы избирающего его народа и всех учреждений, которые могут права и свободы гарантировать. Эта династия настолько же заинтересована в сохранении всех благ, добытых революцией, как старая была бы заинтересована в их уничтожении».

Шестого мая Наполеон торжественно принял титул императора французов.

В манифесте нового государя говорилось: «Промысел Божий и Конституционные законы Империи даровали нашей фамилии наследственное императорское достоинство».

Возлагая на себя императорскую корону, Наполеон открыто заявлял, что он наследует не прежним французским королям, а императору Карлу Великому и Римской империи, распространившим свою власть над всем Западом.

Республиканцы были разочарованы. «Зачем ему нужно, — говорил Поль Луи Курье[51], — ему, солдату, военачальнику, первому полководцу мира, чтобы его называли величеством? Быть Бонапартом и сделать себя государем! Он хочет низойти? Нет, он думает стать выше, сравнявшись с королями. Титул он предпочитает имени. Бедняга! У него больше счастья, чем ума!». Бетховен, посвятивший Наполеону «Героическую симфонию», теперь взял назад это посвящение.

«Я не похитил короны, — отвечал Наполеон критикам, — я поднял ее из грязи, и народ возложил ее на мою голову; уважайте же волю народа».

Расстрел герцога Энгиенского вызвал настоящее потрясение в Петербурге. Двор облачился в траур. Александр и Елизавета Алексеевна, принимая дипломатический корпус, намеренно игнорировали французского посланника генерала Гедувиля. В Париж была отослана нота протеста. Ответ французского министра иностранных дел Талейрана[52] был намеренно резок и оскорбителен: в нем говорилось, что после смерти императора Павла Франция не позволила себе требовать от русского правительства каких-либо объяснений по этому поводу. Это была пощечина, которую Александр не забыл никогда.

Тем не менее разрыва с Францией при желании можно было избежать: ни одно европейское правительство не поставило Наполеону официально в вину смерть герцога Энгиенского (баденский герцог даже окольным путем справился у новоиспеченного императора, вполне ли он доволен смирным поведением баденских властей). В России собранный по этому поводу государственный совет высказался за то, что следует оставить чувства в стороне и иметь в виду только государственный интерес; а потому надобно только надеть траур и молчать. Но Александр уже чувствовал, что может выступить перед всем миром в самом выгодном для себя свете — не тщеславным соперником гениального человека, а защитником права и справедливости. Война с Францией не сулила России никаких выгод, но делала русскую армию «de la grand armee de le bon cause[53], а ее предводителя — умиротворителем Европы. Всегда легче бороться с чужим злом, чем самому делать добро.

Александр принялся прощупывать возможность создания коалиции против Франции, упирая на опасность, которую представляет Наполеон европейскому спокойствию. «Этот человек делается безумным по мере возрастания малодушия французов, — писал он члену австрийского правительства барону Г.Г. Стутергейму. — Я думаю, что он сойдет еще с ума». В то же время он подчеркивал личную незаинтересованность в европейских делах: «Я желал бы, чтобы вы были настороже. Преступное честолюбие этого человека желает вам зла; он помышляет только о вашей гибели. Если европейские державы желают во что бы то ни стало погубить себя, я буду вынужден запереть для всех свои границы, чтобы не быть увлеченным их погибелью. Впрочем, я могу оставаться спокойным зрителем всех этих несчастий. Со мною ничего не случится; когда я захочу, я могу жить здесь, как в Китае».

Фридриху-Вильгельму он писал: «До сих пор Россия и Пруссия обходились с Францией очень кротко — и что выиграли? Надобно переменить обращение. Бонапарт нагнал на все правительства панический страх, который служит главным основанием его могущества. Встретит он твердое сопротивление — и пыл его утихнет».

Воинственному обороту русской внешней политики способствовало еще и то, что в начале 1804 года государственный канцлер граф А.Р. Воронцов заболел и отошел от дел, а вместо него на этот пост был назначен князь Адам Чарторийский. Русские были возмущены, и надо сказать, что у них имелись для этого все основания. Князь Адам был безусловно бескорыстным, благородным и честным человеком, горячим патриотом Польши, и именно эти качества не позволяли ему скрывать, что он возглавил русскую внешнюю политику единственно для того, чтобы восстановить независимость своей родины, сама же Россия интересовала его только с точки зрения благоустройства европейских дел. «Я хотел бы, — писал князь Адам, — чтобы Александр сделался, в некотором роде, верховным судьей и посредником для всего цивилизованного мира, чтобы он был заступником слабых и угнетенных, стражем справедливости для всех народов, чтобы, наконец, его царствование послужило началом новой эры в европейской политике, основанной на общем благе и соблюдении прав каждого». Иначе говоря, любая европейская заварушка, по мысли Чарторийского, должна была гаситься русской кровью.

Князь Адам вполне справедливо полагал, что польский вопрос может получить первостепенное значение только в случае войны России с кем-либо из европейских держав. Поэтому преследуемая им цель — восстановление Польского королевства и установление его династического союза с Россией — заставляла Чарторийского подталкивать царя на обострение отношений с Францией. Разумеется, с той оговоркой, что подталкивать Александра можно было только с его внутреннего одобрения — такова была натура государя. А взгляды князя Адама на Наполеона полностью соответствовали взглядам царя: «Он перестал быть оплотом справедливости и надеждой угнетенных народов, и отказавшись от этой роли, которая составляла всю силу республики, несмотря на все ее пороки и безрассудства, Бонапарт стал в ряды обыкновенных монархов. Он выказал себя человеком величайших талантов, но без всякого уважения к правам личности, человеком, желавшим все поработить своему капризу».

Из всего ближайшего окружения царя только молодой князь Петр Петрович Долгоруков открыто выступал против планов восстановления Польши. Однажды, за царским столом, вступив в жаркий спор с Чарторийским, он громко заявил:

— Вы рассуждаете, как польский князь, а я рассуждаю, как русский князь.

При этих словах Чарторийский побледнел и умолк.

Однако и русский, и польский князья сходились на том, что необходимо остановить зарвавшегося корсиканца.

***

Больше всех в создании союза против Наполеона была заинтересована Англия, с 1803 года находившаяся в состоянии войны с Францией. Англичан приводил в ужас выросший на другом берегу Ла-Манша Булонский лагерь, где стояло наготове 2500 транспортных судов, готовых высадить на английском побережье 114-тысячный десант. До сих пор английскому флоту удавалось блокировать эту армаду, но все могло измениться в любую минуту. «Мне нужны только сутки туманной погоды, и я буду господином Лондона, парламента и английского банка», — заявлял Наполеон.