Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

следовать преимущественно национальной системе, то есть системе, основанной на пользе государства, а не на пристрастии к той или другой державе, как это часто случалось. Если я это найду выгодным для России, я буду хорош с Францией, точно так же как та же самая выгода России побуждает меня теперь поддерживать дружбу с Великобританией».

Но уже в конце года Кочубей жаловался на упрямство государя, а затем появились первые признаки русско-прусской дружбы, что рушило всю систему уклонения от союзов.

Кочубей рискнул поднять этот вопрос в негласном комитете. Александр заявил, что союз с Пруссией удержит Францию в пределах умеренности. «Триумвират» поддержал царя, заметив, что «Франции следует дать понять, что мы можем сделать ей больше вреда, чем она нам».

Решение о свидании с прусским королем было принято за спиной Кочубея. «Кому придет в голову, — писал он, — что два государя совершают переезд для того только, чтобы осмотреть несколько полков? А в сущности это так и не иначе. Кто поверит, что министр иностранных дел не знал ничего об этой проделке? А между тем и это сущая правда».

Таким вот образом Александр остановился на решении, которое определило всю его последующую политику.

Царь обещал Кочубею, что поездка в Мемель не будет иметь политических последствий, и обещал вполне искренне. Он просто желал, пишет Чарторийский, «сблизиться со своим соседом и родственником. Он чувствовал к пруссакам и к их королю особенную любовь, объяснявшуюся военным воспитанием, полученным им в Гатчине. Для Александра было праздником увидеть прусские войска, о которых он был очень высокого мнения; он с удовольствием готов был воспользоваться удобным случаем расширить свои познания в военном строе и парадах… Кроме того, Александру очень хотелось познакомиться с красивой прусской королевой, порисоваться перед ней и перед иностранным двором. Поэтому он с радостью отправился в Пруссию». Но тем не менее политические последствия этой поездки были весьма серьезные. В Мемеле завязалась дружба Александра с Фридрихом-Вильгельмом III, которая помогла последнему сохранить прусскую монархию — за счет потоков русской крови.

20 мая 1801 года царь покинул Петербург.

Путешествие напоминало триумф. Народ готов был постелить себя под ноги царского коня. В Риге жители со слезами умоляли Александра позволить им выпрячь лошадей и везти его карету на себе. Один из любекских шкиперов отчаянно продирался сквозь толпу к царскому экипажу, вопя:

— Да позвольте же мне, я должен посмотреть на императора мира!

Он пробился прямо к карете, но в давке замешкался и колесо переехало ему ногу. Когда его несли в больницу, он с восторгом повторял:

— Какая важность в том, что мне помяли пальцы? Мои глаза видели императора мира! Я счастлив.

В Мемеле, куда Александр приехал в конце мая, его ждала не менее радушная встреча. Навстречу ему вышли прусский король и все население города. Праздники — смотры, маневры, приемы, обеды, балы, фейерверки — начались сразу и продолжались всю неделю, до самого отъезда Александра.

Графиня Фосс, обер-гофмейстерина королевы Луизы, записала в дневнике свои первые впечатления от русского царя: «Император чрезвычайно красивый человек, белокурый; он поражает выражением своего лица; фигура его нехороша, или, вернее, он плохо держится. По-видимому, он обладает мягким и человеколюбивым сердцем; во всяком случае, он в высшей степени учтив и приветлив». На седьмой день она была от него без ума: «Император самый любезный человек, какого можно вообразить себе; и по своим взглядам и убеждениям это вполне честный человек. Бедный, он совсем увлечен и очарован королевой!»

Последнее замечание не было сплетней, хотя оно и не совсем верно передает существо дела. С королевой Луизой у Александра возникли особого рода отношения — так называемое «платоническое кокетничанье», — которые особенно нравились Александру. «Лишь в очень редких случаях добродетели дам, которыми интересовался этот монарх, угрожала действительная опасность», — поясняет сущность этих отношений Чарторийский.

Луиза, по отзыву одной дамы, была «в полном смысле германской Психеей, с голубыми глазами, роскошными волосами и с талией Ундины…» Рослая, статная, красивая той особой величественной красотой, свойственной дебелым немкам, она приняла в «платоническом кокетничанье» с Александром далеко не пассивную роль. Сестра Луизы, принцесса Сальмская, известная своими любовными похождениями, подталкивала ее к флирту с молодым царем. Александр говорил князю Адаму, что «серьезно встревожен расположением комнат, смежных с его опочивальней, и что на ночь он запирает дверь на два замка, из боязни, чтобы его не застали врасплох и не подвергли бы слишком опасному искушению, которого он желал избежать». Он даже высказал эти опасения Луизе и ее сестре, «причем был больше откровенен, нежели учтив и любезен».

Фридрих-Вильгельм смотрел на все это сквозь пальцы. Как видно, Александру старались угодить во всем, и не напрасно: в Париже в это время шла торговля бесхозными немецкими землями, и Пруссия добилась русской санкции на приобретение многих новых владений. Не последнюю роль в уступчивости царя сыграли его отношения с королевой. «Вы поймете, — писал одному своему корреспонденту обер-гофмаршал королевского двора Ломбард, — что волшебница немало способствовала скреплению уз, связующих ныне обоих государей. Это фея, подчиняющая все силе своего очарования».

Покидая Мемель, Александр уже не рассматривал Пруссию, как государство, но, по выражению Чарторийского, видел в ней дорогую ему особу, по отношению к которой признавал для себя необходимым руководствоваться особыми обязательствами.

На обратном пути, близ Ковно, Александр увидел толпу народа, глазевшего на бурлака, зашибленного лопнувшим канатом. Царь вылез из экипажа и, узнав в чем дело, послал за лекарем; он сам поддерживал больного, пока ему пускали кровь и поехал дальше не раньше, как помог уложить его в коляску.

***

14 мая 1803 года петербуржцы праздновали столетие основания города. Торжества совпали с событием, на которое в праздничной суматохе мало кто обратил внимание, — в столицу приехал Аракчеев. Возвращение ненавистного павловского фаворита означало, что царь чувствовал себя уже достаточно сильным, чтобы не считаться с мнением общества. После свидания грузинского отшельника с «верным другом» граф Аракчеев был (уже в который раз) вновь принят на службу с назначением инспектором всей артиллерии и командиром лейб-гвардии артиллерийского батальона. Артиллеристы всячески интриговали, чтобы избежать этой чести, но тщетно: переубедить царя было невозможно. С прибытием Аракчеева «служба сделалась во всех отношениях строгая» (в политику граф еще и не думал вмешиваться, зато артиллерию в кратчайший срок привел в блестящее состояние).

Правда, дух времени оказал влияние даже на «гатчинского капрала» — Аракчеев в меру сил проявлял либерализм и гуманность, донося, например, царю о вспомоществовании, раздаваемом им нуждающимся офицерам и инвалидам от его имени во время инспекторских поездок (позже не делал этого никогда).

Предпочтение, оказываемое посредственности и бездарности перед