Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

привыкнуть. Лагарп с усердием няни, не спускающей глаз с любимого детища, следил за Александром в обществе и на улице, смешиваясь с толпой, чтобы лучше наблюдать каждое движение царя. Заметив однажды, что Александр краснеет, проходя мимо бедняков, державших в протянутых руках свои жалобы и просьбы, он важно изрек:

— Монарх в толпе народа, собственными руками берущий просьбы у бедняков, покрытых рубищами, несравненно величественнее, нежели посреди блестящего двора, и могущественнее, нежели во главе многочисленной армии.

Во время дворцовых выходов Лагарп нашел, что Александр очень хорошо играет свою роль, но отметил:

— Первое. Вы вошли в залу немного робко. Хвалю ваше сердце: скромность как нельзя более к лицу юности, но государь должен иметь вид более уверенный. Чистая совесть и желание блага России — вот что дает вам право смотреть прямо и смело на все окружающее.

— Второе. Вы обошли собрание несколько поспешно.

— Третье. Вы весьма хорошо сделали, обратившись с приветом к лицам, почтенным по своим заслугам, но некоторых из них вы не удостоили ласковым словом.

— И, наконец, четвертое. Мне кажется, что являясь вместе с императрицей, вы облегчили бы себе труд торжественного приема, не говоря уж о том, что это произвело бы отрадное впечатление на всех, искренне вас любящих. Вообще, где бы вы ни были, в обществе ли, среди народа, или в кругу лиц, которым вверили вы отдельные отрасли управления, держите себя по-царски: я вовсе не слепой поклонник этикета, но глава народа должен, употребляя живописное выражение Демосфена, облекаться в величие своей страны.

Но Лагарповы уроки величественных манер не пошли Александру впрок. Несколько лет спустя одна высокопоставленная дама вынесла от встречи с царем убеждение, что Александр больше похож на блестящего гвардейского офицера с прекрасными манерами, чем на государя.

***

Между тем приближался сентябрь — месяц, на который высочайшим манифестом от 20 мая была назначена коронация.

31 августа двор покинул Петербург и 5 сентября прибыл в Петровский дворец.

В Москве все бурлило от праздничного многолюдства. Народу съехалось так много, что цены на жилье и съестные припасы вздорожали в семь, восемь, десять раз. Тем не менее «публика» все продолжала прибывать.

Первого сентября Александр совершил верховую прогулку по Тверскому бульвару. Едва он был узнан, как огромная толпа обступила его, — осторожно, но с ясным сознанием своего права любоваться своим государем. Не было слышно ни крика, ни шуму, но в шелесте людского говора вокруг себя Александр услышал и «батюшка», и «родимый», и «красное солнышко» и все, что в народном языке есть нежно-выразительного. Стоявшие ближе других набожно прикладывались к его сапогам, лошади, упряжи… «Пред владыками Востока народ в ужасе падает ниц, — замечает по этому поводу очевидец, — на Западе смотрели некогда на королей в почтительном молчании, на одной только Руси цари бывают иногда так смело и явно обожаемы».

Торжественный въезд в древнюю столицу состоялся спустя неделю. Стояла тихая, чудесная погода, на небе не было ни одного облачка. На пути от Петровского до Лефортовского дворца шпалерами выстроились гвардейские полки; окна были украшены коврами и тканями; народ, усыпавший улицы, подмостки, ложи, крыши, выражал единодушный восторг. Рано утром, при звоне кремлевских колоколов и артиллерийском салюте, процессия тронулась. За отрядом конногвардейцев ехали парадные экипажи сенаторов и придворных, за ними — взвод кавалергардов, потом верхами Александр с великим князем Константином, сопровождаемые блестящей свитой адъютантов; позади них, в золоченых каретах, сидели Мария Федоровна, Елизавета Алексеевна и великие княжны; в хвосте процессии гарцевал отряд конной гвардии и торжественно выступали двенадцать почтальонов в нарядных мундирах.

У всех больших церквей царский поезд встречало духовенство и депутации от сословий. После молебствия в Успенском соборе шествие завершилось у Лефортова дворца, где московская знать преподнесла царской чете хлеб-соль.

15 сентября, в воскресенье, состоялась коронация. В Успенский собор впускали по билетам: мужчины вниз, дамы — на хоры. Александр с Елизаветой Алексеевной прибыли в храм под пышным балдахином, шитым снаружи серебряной парчой, а внутри — золотой. Священнодействовал митрополит Платон, который после обряда помазания на царство причастил государя.

В честь коронационных торжеств была выбита медаль, на одной стороне которой был изображен Александр, на другой — колонна с надписью: «Закон», окаймленная словами: «Залог блаженства всех и каждого».

Потянулась бесконечная череда великолепных праздников: маскарады, балы, иллюминации, фейерверки, обеды для народа и армии, фонтаны из вина и проч. Но «какой-то оттенок грусти окрасил начало этого царствования, в полную противоположность с блеском пышных коронационных торжеств». Царственные супруги не казались счастливыми и потому не могли вызвать в других чувства радости.

Среди празднеств и блеска в душе Александра царили мрак и отчаяние. Все здесь напоминало ему отца, его коронацию пятилетней давности. Может быть, никогда он не чувствовал себя более несчастным. Он проводил целые часы один, молча, с угрюмым, неподвижным взглядом. Приступы тоски повторялись ежедневно, и в это время он никого не хотел видеть рядом. Исключение было сделано для одного Адама Чарторийского, которого Александр иногда призывал к себе; порой князь входил и самовольно, если царь очень долго не выходил из задумчивости. Чарторийский старался рассеять тоску Александра напоминанием о его обязанностях, о работе, к которой он призван. Но укоры совести отнимали у царя всякую душевную энергию. На все увещевания он отвечал:

— Нет, это невозможно, против этого нет лекарств, я должен страдать. Как хотите вы, чтобы я перестал страдать? Этого изменить нельзя.

Не раз, рассказывая о своем участии в заговоре, Александр вновь и вновь возвращался к тому, как он мечтал устроить Павлу счастливую жизнь в Михайловском дворце, стеснив его свободу лишь настолько, насколько этого требовала государственная необходимость.

— Ведь Михайловский дворец был любимым жилищем отца, — говорил он, — ему было бы там хорошо, он имел бы в своем распоряжении весь Летний сад для прогулок верхом и пешком.

Оказывается, он хотел выстроить там манеж и театр и, кажется, был вполне уверен, что ему удалось бы сделать отца счастливым в его заточении. Похоже, он судил о нем по себе.

Чарторийского поражала наивность и какая-то детская доверчивость, с которыми Александр делился с ним этими воспоминаниями.

***

По возвращении в Петербург заседания негласного комитета возобновились. Теперь у «партии молодых людей» появились посредники в их связях с двором и обществом: старый граф Строганов, отец Павла Александровича, и братья графы Воронцовы, Александр и Семен Романовичи.

Александр Воронцов считался самым опытным государственным человеком России. Он осмеливался поучать даже такого прожженного дельца, каким был князь Безбородко, читая ему политические нравоучения и коря за лень. (После его ухода Безбородко приказывал растворить двери и окна, пыхтел и, обмахиваясь, бегал по