Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

каждый приносил сюда свои мысли, проекты, сообщения о текущем ходе правительственных дел и замеченных злоупотреблениях и упущениях. «В нашем комитете, — вспоминал Чарторийский, — самым пылким был Строганов, самым рассудительным — Новосильцов, наиболее осторожным и искренно желавшим принять участие в делах — Кочубей; я же, — скромно признавался князь, — был самым бескорыстным и всегда старался успокоить слишком сильное нетерпение других».

Впрочем, долгое время эти собрания были простым времяпровождением, без всяких практических последствий. Покидая собрания, где было говорено много прекрасных слов, Александр снова попадал под влияние государственно-административной рутины, и не мог решиться ни на какие перемены. Туалетная комната была для членов негласного комитета чем-то вроде тайной масонской ложи, откуда, скрепя сердце, нужно было снова возвращаться к обыденной жизни.

Конечно, эти собрания не укрылись от внимания двора, где негласный комитет получил прозвище «партии молодых людей», а содружество Чарторийского, Строганова и Новосильцова — «триумвирата». Тем не менее игра в конспирацию продолжалась.

Постепенно молодые друзья царя стали роптать, что их политическая роль сводится к нулю и что заседания не имеют никакого практического результата. Заседания решено было упорядочить: вначале составить картину положения империи, чтобы компетентно судить о ее «болезни» и методах лечения (эту часть работы возложили на Новосильцова); затем начать реформу различных отраслей администрации; и наконец увенчать все труды принятием конституции. Александр лично указал на основную цель всех реформ — «обуздать деспотизм нашего правительства».

В то же время царь быстро приобретал властные привычки. Обыкновенно он выслушивал мнения других и оставлял всех в неведении относительно решения, которое собирался принять, до следующего заседания, где оно уже не подлежало обсуждению. Если кто-нибудь все-таки пытался оспорить его, Александр проявлял чрезвычайное упорство. «Вступив в спор с императором, — вспоминал Строганов, — следовало опасаться, чтобы он не заупрямился, и благоразумнее было отложить возражения до следующего случая». Но царь проявлял уступчивость лишь в вопросах внутреннего управления; в делах внешней политики Александр был непоколебим. Чарторийский в свою очередь отмечал еще одну его особенность: «Те, кто побуждал императора принять немедленно энергические меры, мало знали его. Такие настояния всегда вызывали в нем стремление отступить, поэтому они были совершенно нецелесообразны и только могли колебать его доверие».

В последнем замечании сказывается прежде всего характер самого царя, но были тут и посторонние влияния, призывавшие его к осторожности.

В августе в Петербург приехал Лагарп.

Это был уже не прежний идеалист-теоретик, а политик, причем политик неудавшийся, что отразилось на его воззрениях. Повторяя из приличия старый припев о свободе и равенстве, он с негодованием выступал против призрачной свободы народного представительства и видел благо в разумном, просвещенном самодержавии, охраняющем страну от гибельной игры раздраженных самолюбий и сумасбродных идей, рядящихся в мантию либерализма.

Александр с удовольствием возобновил эту идиллическую дружбу. Когда жена Лагарпа сказала ему, что в Париже все без ума от молодого русского царя, Александр, приятно покраснев, скромно ответил:

— Если во мне есть что-либо, заслуживающее расположения, то кому я этим обязан, как не вашему мужу? Если бы не было Лагарпа, не было бы и Александра.

Государь посещал свергнутого диктатора два раза в неделю, но поскольку из-за обилия дел никогда не мог заранее назначить день и час, то Лагарп не выходил из дома, в ожидании визита. Часто Александр заставал его еще в халате. В их отношениях царь продолжал выдерживать роль молодого воспитанника, благоговеющего перед старым наставником. Лагарп был польщен и говорил без умолку.

— Я не поздравляю вас с тем, что вы сделались властителем тридцати шести миллионов подобных себе людей, — ораторствовал он, — но я радуюсь, что судьба их отныне в руках монарха, который убежден, что права человека — не пустой призрак, и что глава народа есть его первый слуга. Вам предстоит теперь применить на деле те начала, которые вы признаете истинными. Я воздержусь давать вам советы, но есть один, мудрость которого я уразумел в несчастные восемнадцать месяцев, когда я был призван управлять страной. Он состоит в том, чтобы в течение некоторого времени не останавливать обычного хода администрации, не выбивать ее из давней колеи, а внимательно следить за ходом дел, избегая скоропостижности и насильственности реформ. Искренне желаю, чтобы человеколюбивый Александр занял видное место в летописях мира, между благодетелями рода человеческого и защитниками начал истины и добра.

Он предостерегал Александра от либеральных увлечений, убеждал дорожить своей властью, видоизменять ее постепенно, без крика и шума народных собраний, и указывал на пример Пруссии, открывшей тайну, как соединить абсолютизм с законностью и правосудием.

Касаясь 11 марта, Лагарп был настолько наивен, что имел претензию думать, будто первый открыл своему воспитаннику суть дела. Он с жаром доказывал, что виновных надо искать среди высокопоставленных особ и что их следует немедленно привлечь к суду. Александр смущенно отвечал, что это совершенно невозможно при нынешнем состоянии умов, волнуемых слухами о реформах, и ввиду сильной аристократической партии, привыкшей к дворцовым переворотам и опирающейся на гвардию.

— Тогда уничтожьте гвардию, избавьтесь от этих преторианцев! — восклицал швейцарец. — Армия более надежна, только каждые два года следует обновлять столичный гарнизон полками, призванными из внутренних губерний.

Александр и тут видел непреодолимые трудности и спешил переменить тему.

Лагарп не присутствовал на заседаниях негласного комитета, но числился как бы полуофициальным членом последнего. Помимо частых бесед с царем, он представлял ему, по своему обыкновению, обширные доклады с подробным обзором всех отраслей администрации. Вначале их читали вслух на заседаниях, но потом, ввиду их неимоверной пространности, стали поочередно брать домой.

Члены негласного комитета недолюбливали самоуверенного швейцарца, видя в нем опасного соперника и большого зануду. «Он казался нам, — писал Чарторийский, — значительно ниже своей репутации и того мнения, которое составил о нем император». Лагарп, продолжавший носить форму главы директории и большую саблю на вышитом поясе, представлялся им обломком прошлого столетия, формалистом и доктринером. Они дали ему насмешливое прозвище «регламентированная организация» — по словосочетанию, часто употребленному им в одном из докладов. Чарторийский был уверен, что «император, быть может, сам себе в том не признаваясь, чувствовал, что его прежнее высокое мнение о бывшем воспитателе начинает колебаться…». Действительно, выносить назидательную болтовню стареющего «философа» становилось все труднее. Впрочем, «о личном характере Лагарпа император никогда не менял своего мнения… Император не любил насмешливых отзывов о ничтожестве писаний Лагарпа, и наоборот…, Александру было приятно, когда он мог сообщить Лагарпу, что его идеи встречены одобрительно и получают осуществление…»

Царь советовался с наставником и по личным вопросам: просил, например, сказать откровенно, до какой степени его обращение, умение держать себя соответствуют его высокому сану, к которому он, по его словам, еще не успел