В ожидании весны - Ованес Азнаурян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Знаете, Ваге, – сказал мне Аарон Розенталь по дороге. – Всю мою родню уничтожили нацисты в разных концлагерях. Брат и я попали в Анхау. Брат вскоре умер, а я выжил. Чудом. У меня врожденная анальгезия – это когда нет чувства боли… Этим заинтересовались медики концлагеря Анхау…
– Вы, может, знаете, Ваге, – продолжил уже Герхард фон Мецц. – Концлагерь Анхау известен тем, что там нацисты проводили медицинские эксперименты над заключенными. Цель – управление поведением человека. Даже по приказу самого Гиммлера главный врач Анхау изучал воздействие холода на человека, и тут маленький еврейский мальчик с аналгезией оказался очень кстати… Вот почему он выжил. Кстати, правильный подход к гипотермии так и не был найден.
– Ладно, Герхард, не будем об этом, – сказал Аарон.
Герхард фон Мецц покачал головой:
– Я только одно хочу сказать вам, Ваге, может, вам это, как армянину, покажется важным… Мой отец, оберштурмбанфюрер СС Мартин Готфрид фон Мецц был комендантом лагеря Анхау… причем дважды – в 1942–1943 годах, а потом и к концу войны. Казнен судом Анхау через повешение 29 мая 1946. Вот так. Я, как известно, филолог. А с Аароном мы случайно познакомились на одной из конференций в Филадельфии. И с тех пор путешествуем вместе, и на конференции ездим вместе, хоть и живем в разных странах – он в США, я – в Германии…
– Мы дошли до мемориального комплекса и по ступенькам спустились к Вечному огню. Мои старики возложили цветы и замерли, глядя на огонь. Тогда-то я и отошел на другую сторону круга и сделал это фото. Большой старик стоит, держа в одной руке зонт, а другой рукой полуобнимая, поддерживает маленького, худого старика. И оба смотрят на Вечный огонь… и… знаешь… никогда я еще не чувствовал себя таким одиноким! Мне очень хотелось, чтоб меня обняли и… поддержали… Глупо, да?
– Нет… – сказала Лилит.
– Знаешь, когда мы по ступенькам с другой стороны стали спускаться, Аарон Розенталь мне сказал: «Ваге, я, по-моему, понял, почему вы не захотели заходить в Музей Холокоста в Вашингтоне…» И потом мы молчали, почти до самого такси, которое нас ждало у противоположного склона холма Цицернакаберд.
– Вы думаете, он имел в виду ваше это одиночество? – спросила Лилит. – Наше это одиночество?
– Не знаю, – ответил Ваге. – Пошли пить кофе!
Потом прошли пять лет. Целая жизнь в пяти секундах.
И они встречались на съемной квартире его на улице Тиграна Великого, хотя уже пятидесятилетний Ваге Саакян все больше чувствовал, что в той квартире, которую он снимал, становилось холодно, неуютно, казалось, грязно… В один из тех последних дней он это как-то остро все почувствовал. Он оделся, подошел к окну, закурил.
Гора была скрыта дымкой или туманом, и ее нельзя было увидеть из окна. Он просто знал, что она прямо напротив, очень близко, хоть и недосягаемо далеко, по ту сторону границы, и даже чувствовал ее тяжелое и в то же время невесомое присутствие. Он хотел поговорить с Горой, как это делал всегда, когда чувствовал себя очень одиноким, но она словно скрывалась от него, и он почувствовал себя брошенным, отвергнутым, покинутым старым другом…
Он стоял у окна, курил и думал о Горе; жалел, что ее не видно.
Он не смотрел на Лилит, которая все еще тяжело и прерывисто дышала, закрыв глаза и вытирая слезы. Он знал, что это были не слезы боли, а слезы наслаждения…
Когда Лилит перестала всхлипывать и, успокоившись и все еще продолжая лежать, тоже закурила, он подумал, что нужно будет не забыть купить хлеба и колбасы – он вдруг почувствовал страшный голод. Он вдруг подумал о Тагуи, о сыне-инвалиде… Подумал о том, что ничего не почувствовал. Он вообще в последнее время мало что чувствовал…
– О чем вы думаете? – спросила Лилит.
– Ни о чем, – ответил Ваге и сразу же начал думать о том, какого черта он делает в этой квартире, с Лилит… И вообще: какого черта? И ему вдруг очень захотелось убежать. Вот так: бросить Лилит тут, на кровати, голую, накинуть на себя куртку и сбежать. Оказаться дома, в тепле, поесть.
Лилит стала одеваться, и он не хотел смотреть на нее. А только – поскорее сплавить ее и пойти домой…
Ваге Саакян знал, что в этот вечер он будет несколько рассеян, не сможет ничего делать и пораньше ляжет спать и заснет… А утром опять будет ждать от нее смс.
– Брось ее. Она будет тебя постоянно угнетать, – говорил Тигран своему другу. Тиграну почему-то всегда не нравилась Лилит.
Осенью, в тот последний ноябрьский день Ваге Саакян и Лилит долго просидели в «Gusto», говорили, потом встали и ушли. Оба кофе были выпиты, но пирожное осталось нетронутым. Пепельница была полна пепла и окурков. В пепельнице была еще скомканная пачка от сигарет. У него была такая привычка: вынимая последнюю сигарету, комкать пачку. Ваге нравилась эта привычка, но в тот последний день, в «Gusto» он это сделал абсолютно машинально.
Они долго сидели, говорили и теперь встали и ушли. Опять пошел дождь. И все опять стало мокрым и слезливым. Минут через десять Ваге Саакян, купив сигареты, вернулся опять в «Gusto». Улыбающийся официант в черном фирменном фартуке подошел к нему.
– Принесите мне пиво. Самое горькое, что у вас есть.
В тот самый последний осенний день, рано-рано утром, вместо привычной «Нам надо расстаться», Лилит и написала в смс Ваге Саакяну: «Мы расстаемся». И они встретились, чтоб пойти в «Gusto» и – расстаться.
А через два дня все узнали, что скончался старый, очень старый писатель Ара Маноян. Он прожил отшельником, в полном одиночестве пять лет. Почти целую жизнь в пяти секундах – в старой полуразрушенной крепости, у деревни Паг, на вершине одного из холмов, окружающих древний городок Дзорк.
28
Ветер с вечера поднялся. Рвет листья на деревьях, метет пыль холодную по улицам, будто готовится к снегу. А небо чистое, в звездах, и звезды все яркие, словно прочищенные содовой настойкой столовое серебро. Говорят, когда звезды ярко светят, будет снег…
Неужели будет снег? И неужели все умрет вместе с первым выпавшим
