Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Короче, нашему поколению стало понятно, что ему необходимы собственные журналы и издательства – это касалось не меня одного, но скорее было общей культурной тенденцией. Возьмите хотя бы Натана Заха, Биньямина Харушевского, Моше Дора, основавших журнал «Ликрат». В 1957 году нами был основан журнал поменьше – «Окдан», за ним последовал «Ахшав» (1959), затем Натан Зах основал журнал «Юхани» и т. д. Кстати говоря, нам были по-настоящему необходимы независимые издания и книжные издательства. Ведь лишь благодаря им смогли увидеть свет сборники Амихая, Аппельфельда и других, прежде не издававшиеся как идеологически чуждые. Так что не ошибусь, если скажу, что революция в израильской литературе увенчалась успехом вопреки бюрократическому аппарату. Журнал «Симан крия», начавший выходить в 1962 году, стал чем-то вроде окончательной легализации нашей деятельности во второй половине 50-х – в начале 60-х годов.

Наша концепция включала в себя два основных аспекта: с одной стороны, делался упор на современность, на сегодняшний день, с другой – учитывался исторический и биографический опыт. То есть ориентация на современность ассоциировалась с конкретностью, а вовсе не с разрывом с историческим прошлым. Приведу пример. Писатели предшествовавших поколений описывали Катастрофу, как если бы она была всего лишь частью общееврейской мартирологии, подобно погромам Хмельницкого или разрушению Второго Храма. Но подумайте сами, как можно рассуждать о Катастрофе, не касаясь современных орудий массового уничтожения, тоталитаризма, тайной полиции вроде гестапо, вплоть до Хиросимы – это, конечно, не одно и то же, но ведь все виды оружия массового уничтожения были созданы именно в ХХ веке! Следовательно, невозможно говорить о Катастрофе, не упоминая Ницше с его умерщвленным Богом, не вдаваясь в социокультурный анализ фашизма и прочее. Выходцы из Германии, такие как Амихай и Зах, и из Восточной Европы, такие как Аппельфельд и я, были абсолютно не способны воспринимать Катастрофу вне современного культурного контекста. То же самое происходило с концепцией Израиля как такового: мы всегда подчеркивали иудейско-еврейский аспект, но видеть в Бен-Гурионе «Давида – царя иудейского» – это уж увольте. При этом мы не пытались отмежеваться ни от еврейской истории, ни от собственных ближневосточных корней. Западная культурная тенденция, естественно, доминировала, однако мы воспринимали это как объективный культурно-исторический процесс, лишенный всякой националистической подоплеки. Так что для нас «Ахшав» подразумевал современность в гармонии с биографией и историей. И еще: ахшавовцы никогда не были ничьей диалектической функцией ни в гегелевском, ни в каком ином смысле. Мы всегда оставались самими собой и не пытались оправдаться ни перед сефардами, ни перед палестинцами. Имел место культурный диалог, переводилась палестинская литература, устраивались диспуты с участием Рашида Хуссейна, Махмуда Дарвиша и проч. При этом мы не били поклонов перед палестинцами, подобно Канюку, Заху и Ицику Лаору, и не вводили двойного тарифа для евреев и для арабов: арабам, мол, все дозволено, потому что они арабы и принадлежат к Третьему миру. Мы не обошли бы молчанием случая, когда лицо, именующее себя министром юстиции Палестинского государства, безапелляционно заявляет, что всякий, кто продаст земельный участок еврею, должен быть уничтожен. Лично я не понимаю, с какой стати подходить к евреям и арабам с различными мерками. Как я уже сказал, мы пытались вести с палестинцами диалог, но отнюдь не с позиций кругом виноватых. Кстати, Авидан, Амихай, Иона Волах – глубоко израильские по своей сущности поэты, верящие в динамическое развитие израильской авангардистской культуры, в прогресс, в современность и т. д., – при этом никогда не отметали еврейского наследия. Давида Авидана и Иону Волах и вовсе отличала порой преувеличенная склонность к поиску новых интерпретаций иудаизма. Так что антиеврейская тенденция не имеет к ним ни малейшего отношения. Полемика велась вокруг вопроса самоопределения израильской культуры. Что касается результатов, то, как я уже говорил, с одной стороны, нам был чужд бен-гурионовский пафос, когда партийный бюрократический аппарат воспринимался чуть ли не в качестве духовного преемника библейских пророков, с другой стороны, наша концепция современного Израиля включала немало национальных элементов. Я полагаю, что культурные достижения шестидесятых актуальны и по сей день, ведь именно тогда была достигнута истинная культурная консолидация, способная послужить прочным фундаментом для дальнейшего развития современной израильской культуры.

Мордехай Лейбович (Лейбо)[3]:

«…Мы верили, что боремся за справедливость…»

Беседа с Ириной Врубель-Голубкиной

С чего все началось. Вообще-то я был самым обыкновенным израильским подростком, но, как водится, к четырнадцати годам вошел в конфронтацию с родителями. И вот как-то раз после ссоры с отцом я сбежал из дома, приехал в Хайфу, поступил рабочим на греческий пароход и отчалил в Европу. Там я работал в разных местах – был уборщиком, мойщиком окон, разнорабочим до тех пор, пока не перебрался в США. Визы у меня, разумеется, не было, но разве матросу необходима виза? Ты просто сходишь на берег и остаешься. В Штатах я устроился завхозом в одну нефтяную компанию, которая как раз начала вербовать рабочих для отправки в Боливию. Предлагали очень хорошие условия, так как желающих было немного. Это был 1965 год.

Так я оказался в Боливии. Жили мы и работали на природе. Во время одного из наших походов в город, куда мы обычно отправлялись по вечерам после работы повеселиться, я познакомился с одним человеком. При каждой нашей встрече мой приятель неизменно заводил разговор о бедственном положении народа Боливии. Мне тогда было от силы шестнадцать, и я, естественно, был идеалистом и искателем приключений.

Когда же мой товарищ увидел, что я, как говорится, дозрел, он предложил мне присоединиться к их группе, и я согласился.

Я бросил работу и перебрался в военный лагерь в горах. Там я проходил военную подготовку: обучался стрельбе, различным тактикам захвата и т. д. В нашем лагере находились около двадцати человек, но, как я понял из разговоров, группа насчитывала около двухсот. Там были люди из разных стран: идеалисты, беглецы из стран Южной Америки, искатели приключений – боливийцы составляли меньшинство, среди них были несколько индейцев. Были несколько русских. О роли СССР не говорили, но создавалось впечатление, что Союз поддерживает проект Че Гевары. Я был знаком с тремя-четырьмя русскими из других групп, некоторые из них говорили по-испански, другие – по-английски. Их роль была не вполне ясна, они приезжали в лагерь вместе с инструкторами, но всегда сидели в сторонке, их не очень жаловали и не пытались сблизиться с ними. Среди наших бытовало мнение, что речь идет о советской контрразведке. Я мало знал о Советском Союзе, но среди моих товарищей были и те, кто поддерживал политику и идеологию Советов, были и такие, кто ее не принимал. Еще я слышал, что одним из наиболее приближенных к Че Геваре людей была русская девушка Таня. Сам я ее никогда не видел, но знаю, что она погибла вместе с Че Геварой. Что стало с остальными, мне не известно.

Среди нас велась идеологическая работа: читали лекции, обсуждали разные проблемы – тогда все это казалось мне интересным. Говорили о необходимости освободить угнетенные народы Латинской Америки от ига военных диктатур и о многом другом. Слово «коммунизм» не звучало, однако атмосфера была такова. Может быть, агитаторам казалось, что термин «коммунизм» способен оттолкнуть приверженцев их дела. Сам я тоже не думал ни о чем таком, в голове у меня был подростковый идеализм, мир делился на справедливость и несправедливость, на черное и белое – это то, что меня тогда увлекало. Окружавшие меня люди казались мне тогда воплощением справедливости, я видел в них единомышленников, а так как все они были старше и опытнее меня, я смотрел на них снизу вверх.

Во всем остальном это были самые обыкновенные люди. Как все военные, они много говорили о женщинах, о выпивке, о футболе, о повседневной жизни. Все были молоды, в возрасте от двадцати до тридцати лет, большинство были интеллигентами. Попадались любопытные типы. Среди близкого окружения Че Гевары был один французский журналист по имени Режи Дебре – интеллектуал, способный рассуждать на любую тему. Я слышал, что, когда началась ликвидация, он попал в плен и сидел в боливийской тюрьме (в дальнейшем, после освобождения, он проделал сложную идеологическую эволюцию – вплоть до либерального социализма и поста советника президента Миттерана). Еще был один американец по имени Лу – типичный искатель приключений, слегка чокнутый: он был уверен, что, если вернется в США, его непременно казнят как предателя родины. Позже до меня дошли слухи, что он воевал в разных странах и погиб где-то в Азии, в Лаосе или в Камбодже. Кстати, я был там не единственным евреем, судя по именам. Все считали меня югославом.