Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Эти люди в большинстве своем были попросту романтиками, верившими, что они борются за справедливость, против угнетения слабых и неимущих. Сегодня все это звучит довольно банально, да и мне самому кажется чепухой, хотя я и не жалею, что был там, но тогда для меня, шестнадцатилетнего, эти слова были полны смысла. Никто не принуждал нас верить в коммунизм, нам пытались объяснить, почему дело, за которое мы боремся, является правым. Действительно, положение в Боливии было очень тяжелым – этого было трудно не заметить.

Я участвовал в нескольких акциях. Один раз мы ограбили казино в Ла-Пасе – это было довольно легко. Был случай нападения на полицейский участок, но лично я не принимал в этой акции участия. Видимо, среди групп были более и менее боевые. Нашу группу в основном не отправляли на боевые задания: иногда нужно было отвезти кого-нибудь куда-нибудь, что-то передать, отвезти амуницию и прочее. И все же опасность существовала. Во-первых, не стоит забывать, что дело происходило в джунглях, кишевших змеями, скорпионами и даже крупными хищниками. Во-вторых, боливийская армия пыталась нам противостоять, хотя и без особого успеха.

Впрочем, позже до меня дошло, что деятельность Че Гевары в Боливии не принесла плодов. Он верил, что мы сумеем поднять весь боливийский народ, стать той искрой, из которой возгорится пламя, но этого не произошло, основное, что ему удалось сделать, – это стать человеком-легендой сначала в Чили, а затем и во всем мире и дать толчок определенной идеологии.

Мне довелось видеть Че Гевару всего дважды. Один раз он приезжал в лагерь посмотреть, как у нас идут дела, задавал вопросы, в другой раз приехал с какими-то распоряжениями. Он не был ни высоким, ни каким-то необыкновенным, но производил большое впечатление, что-то в нем было. Я не был знаком с ним лично, но наши люди его высоко ценили и даже почитали, они видели в нем вождя во всем, что касалось идеологии, морали и военной стратегии. Часто поминали его кубинское прошлое, говорили, что он был правой рукой Кастро, одним из тех, благодаря кому кубинская революция победила, говорили, что он входил в состав правительства, но ушел, так как считал, что исполнил свой долг на Кубе и теперь должен продолжить борьбу в других странах. Что было потом? Правительство Боливии, неспособное справиться с нами своими силами, обратилось за помощью к США, и земля начала гореть у нас под ногами. Началась настоящая последовательная ликвидация одной группы за другой. Наша группа не избежала общей участи, в бою погибли почти все, лишь мне и еще пятерым моим товарищам удалось бежать. Через полтора дня мы добрались до чилийской границы и перешли ее. Впрочем, в Чили дела обстояли не лучше, чем в Боливии. Кроме того, там стоял жуткий мороз, сугробы по колено. Я обморозил ноги, провалялся три месяца в чилийской больнице. Что и говорить, ощущение не из приятных, но ничего, пережили. В Чили мы узнали о гибели Че Гевары.

Когда начали разбираться, кто я и откуда, я сказал правду, против нас не приняли никаких мер, так как все мы были иностранными гражданами. Двое моих товарищей оказались в психиатрической больнице, Лу погиб, о двух других мне ничего не известно. Я же вернулся в Израиль и зажил обыкновенной жизнью: армия, учеба, киббуц, поиски работы, служба в полиции…

Эдуард Кузнецов[4]:

«…Смертен, но непонятно, когда сдохнет…»

Беседа с Ириной Врубель-Голубкиной

Ирина Врубель-Голубкина: Давай вспомним, как все это было. Начало шестидесятых. Если КГБ начинал кем-то интересоваться, это сразу закрывало все пути: тут же шла бумага в институт, начинались всякие проработки, могли исключить… Как ты к этому относился?

Эдуард Кузнецов: Да никак. Продолжал болтаться. У меня выхода не было: я ведь к тому времени уже попал в ряды героев, а раз так, ты потом обязан был в этих героях пребывать до конца своей жизни, хоть лопни, устал ты, не устал – никого не интересовало. Потому что, если ты скажешь: «Хватит, я завязываю», ГБ тебя возьмет за шиворот. Раз ты проявил слабину, оно норовит тебя связать и превратить в тряпку. Режим сам делал из тебя борца – или предателя. Мы выбирали, нас выбирали…

И.В. – Г.: Как вас выбирали, понятно. А как вы выбирали? Как тебе виделось общество – тебе, всем вам? Хотелось разрушить?

Э.К.: В принципе, да. Хотя не очень было понятно, в какую сторону двигаться: среди нас не было людей с каким-то по-настоящему большим жизненным опытом. А если кто-то появлялся, то они от нас шарахались, учитывая наш юношеский экстремизм.

И.В. – Г.: Но были же какие-то люди, вышедшие из лагерей? Они не присоединялись к вам?

Э.К.: Большинство вышедших из лагерей – прошедших лагеря, – как известно, стукачи. А те, кто не стукачи, они в такие компании не шли – понимали, что раз мы крутимся на Маяковке, значит, там полно провокаторов, стукачей, что там ГБ больше, чем поэтов. И я их вполне понимаю в этом плане. Представь себе: человек вышел из лагеря, прописку ему в Москве не дают, и он потащится в какую-то там молодежную компанию – для чего? Слушать эту ерунду юношескую, когда он уже просидел в лагере? Потому что в лагере встречаешься с людьми опытными, тертыми, образованными – с профессорами, с эмигрантами, – то есть с людьми, которые могут донести до тебя некую мысль, обосновать свою позицию, только там человек вызревает. А мы были просто амебы, такие аморфные сгустки энергии, непонятно на что нацеленные. Что у нас было делать лагернику? Он шарахался от таких мест так же, как и я, выйдя из лагеря, шарахался сходок типа тех, что были у Якира: я сразу понял, что он если не агент, то будет завербован. Потом выяснилось, конечно, что он агент и все остальное, но от этих его тусовок я сразу бежал.

И.В. – Г.: Но ты ведь тоже прошел лагерь.

Э.К.: Мне повезло: я был здоровый физически, меня лагерь в этом плане не сломал, я всегда был нормальный человек, и поэтому я довольно редкое исключение. В общем, очень малый процент тех, кто из лагеря вышел, как я: и здоровья не подорвал, и не сломался, слава Богу, – наоборот, опыта поднабрался. Но я никому не рекомендовал бы проходить такой эксперимент специально. Это ведь, извини, мы сегодня знаем, что все кончилось удачно – и успех, и мы на виду, и как бы герои, – а тогда все это выглядело совсем иначе, и не все ведь дожили. Конечно, все мы были очень разные: Галансков покойный, Володя Осипов, Алик Гинзбург – все. Одни стихи читали, другие… Но у всех было это желание: что-то делать, что-то сдвинуть, изменить свою судьбу, это то, что тебя хватает и тащит. Нам было понятно: все, что происходит вокруг, вся эта оттепель – это только видимость либерализма. Когда в 1961-м произошли волнения в Муроме и в Александрове, мы туда поехали, так там везде стояли войска, по всему городу. На улицах они, правда, не стреляли, но потом тринадцать, если не ошибаюсь, человек приговорили к расстрелу. И при этом – очень жесткая политика вовне: Берлинская стена, назревал Карибский кризис. У нас было полное ощущение, что Хрущев вот-вот развяжет мировую войну – он топал тогда ножкой, капиталистам орал «всех закопаем», ну и все остальное.

И.В. – Г.: А как вы относились к тому, что происходит на Западе? Тогда там было антивьетнамское движение, и мы всегда говорили: нам бы их проблемы. И все-таки, в общем, образцом был Запад?

Э.К.: Без всякого сомнения. Недаром я пошел в армию добровольцем – я учился тогда на историческом и мог вообще не идти. И вдруг мне взбрело в голову: а пойду-ка я в армию.

И.В. – Г.: Зачем?

Э.К.: Попробовать убежать на Запад. У моего дядьки приятель был, лейтенант военкомата, с которым они вместе киряли, – мой дядька был алкаш, – я этого лейтенанта спросил: «Если я пойду в армию, как сделать так, чтобы попасть в Германию или в Польшу? Хочу посмотреть, как они живут там». Он мне все объяснил: надо пойти, когда набирают за границу, и сказать, что вот я, студент, хочу в армию, – и обещал подсказать, когда пойти. Мы все так и сделали, я отправился в военкомат (тогда набирали в Польшу), прошел комиссию, побрили, деньги выдали, я их все пропил, естественно, а на пересылке на Красной Пресне – кстати, тогда была воинская пересылка, как и для зэков, – меня вдруг вызвали из строя и сказали: «Ты иди домой». Потом уж я через этого лейтенанта узнал, что против моей фамилии стоит галочка и ни о каких заграницах и думать нечего. Потому что я тогда, несмотря на молодость, уже засветился в ГБ. Так что меня подталкивало к особой враждебности к советской системе еще и то, что я был в черных списках и знал, что для меня на самом деле все уже закрыто по определению. Я же говорю – режим сам создавал своих врагов.

И.В. – Г.: А позитивные какие-то цели были? Что хотелось создать? Каковы, собственно, были функции культуры?

Э.К.: Как обычно – в таких бульонах вываривается суп, так сказать, альтернативный, культура андерграунда. Все это было вызовом, отрицанием соцреализма – нормальное брожение. Я даже не назвал бы это движением – это было некое шевеление. Зачаток будущих движений.