Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

И.В. – Г.: А позитивные какие-то цели были? Что хотелось создать? Каковы, собственно, были функции культуры?

Э.К.: Как обычно – в таких бульонах вываривается суп, так сказать, альтернативный, культура андерграунда. Все это было вызовом, отрицанием соцреализма – нормальное брожение. Я даже не назвал бы это движением – это было некое шевеление. Зачаток будущих движений.

И.В. – Г.: Тогда вообще все начиналось с мастерских художников, поэтов – проходили выставки, Белинков вернулся, на Маяковке читали стихи, Алик Гинзбург делал «Синтаксис»…

Э.К.: Да, я все это помню – выставки Кропивницкого, Рабина. Мы с Осиповым и Галансковым – он был самым зачинщиком – ездили в Лианозово на эти подпольные выставки, сами устраивали их в чьей-то квартире – Рабина, потом групповую – Рабин, Кропивницкий, еще кто-то, сейчас уже и не помню. Я и в «Фениксе» участвовал, и очень активно: второй номер мы с Хаустовым и печатали, и переплетали. В моей квартире почти весь тираж и арестовали – а тираж был восемь экземпляров.

И.В. – Г.: И какое-то время все были вместе – поэты, художники, «политики». Потом часть людей ушла в диссидентство, и другие тоже стали соединяться, начались структуры.

Э.К.: Конечно. А вначале это был бесструктурный, хаотический протест против мироздания, против бытия, в данном случае – против советской власти. В этом возрасте, я думаю, и на Западе мы участвовали бы в каком-нибудь протестантском движении с непонятными начальными идеями.

И.В. – Г.: То есть ты считаешь, если бы ты родился на Западе…

Э.К.: Я думаю, было бы то же самое, только кончилось бы иначе. Для меня, как и для всех нас, это был совершенно естественный период юношеского бунтарства, буршеский период, нормальная стадия становления здоровой, социально значимой личности.

Сначала нужно побунтовать, потом найти свою нишу. И по отношению к этому бунтарскому периоду как раз и можно определить степень зрелости всякого общества. Те, кто давит, как нас давили: лагеря и все остальное, – это тоталитарная система, обреченная на умирание в конце концов. Если ты родился не в той стране, ты все равно находишь свою нишу – но под названием «нары». А те, кто относится терпимо: абсорбируют этот бунт, подкупают бунтарей социальными благами и прочим, – это нормальное общество, оно должно так реагировать на бунтарство. Оно потом проходит, это бунтарство, но оно должно быть. Тот, кто не бунтовал в юности, тот, по-моему, ничего не стоит и в зрелости.

И.В. – Г.: Чем отличается бунтарство на Западе от нашего?

Э.К.: Человек, бунтующий на Западе, располагает гораздо большей информацией, чем человек, живущий в закрытом обществе, – на Западе он имеет возможность сравнивать и выбирать. Поэтому с него больший спрос. Интеллигент типа Шоу, который в 32 году приезжает в Россию и утверждает, что там никакого голода нет и он никогда так сытно не ел, он… на него очень большая вина ложится, потому что шесть миллионов или сколько, я не помню, с голоду померли, а он у себя на Западе имел возможность читать газеты, в которых излагались все эти факты и публиковались фотографии, – то есть документальных свидетельств было достаточно. Это другой тип выбора, совершенно отличный от того, что есть у живущих в закрытом обществе. Мы выбирали вслепую, нами инстинкт двигал. У них есть свобода информации. Если они выбрали не ту сторону, они виноваты – значит, не к той информации обратились. Не говоря уже о том, что они получали деньги из Москвы по каналам ГБ, как правило. То есть у них был ошибочный, ложный выбор при наличии информации. А мы выбирали при отсутствии ее, и выяснилось, что мы выбрали правильно. Значит, инстинкт у нас был здоровый. Ну, другое дело, что нас, может быть, к этому подтолкнули специфические обстоятельства, нас поставили в такие условия – слишком неправый режим был и все остальное.

И.В. – Г.: То есть, если оглянуться назад, те, кто могли бы быть нашими братьями, должны были быть, не восприняли этого, они не просто ничего не понимали – не хотели понимать. Я помню это ощущение одиночества, когда в России ты был один перед всем миром. И эта пропасть была бесконечна. И не только по отношению к внешнему миру – то же самое было внутри: мы были совершенно одни, наши родители были нашими врагами. Не личными, но и за нами, и перед нами стояла все та же пропасть. Думаю, что это было только в России, я не говорю о Франции, других цивилизованных странах, но даже в Польше, даже в Прибалтике эта пропасть не была такой, несмотря на то что и там молодежь проходила свой, как ты говоришь, «положенный» период бунтарства.

Э.К.: Конечно. У них было совершенно другое положение. В отличие от России, и Польша, и Прибалтика относительно недавно были под советской властью, у них сохранились религиозные корни, институт церкви был всегда очень сильным. Еще помнили – даже не их отцы, их братья – помнили буржуазную Польшу, буржуазную Литву, Эстонию, им было на что опереться, у них книжки сохранились 30-х годов, которые они могли читать.

Что мы могли читать в 60-х?

И.В. – Г.: Ты не ходил в Ленинку?

Э.К.: Как не ходил, всюду я ходил. У меня даже была возможность иногда читать книги, которые предназначались только для кремлевского пользования: я в армии познакомился с сыном председателя Комитета защиты мира, он был такой типичный номенклатурный сынок, много больше нашего знавший и совершенно циничный, конечно, ни о каком нонконформизме и речи не было. Он мне и в армии много всего рассказал, и потом время от времени давал читать разные книжки – Зеньковского двухтомник философский, например. Но все это было редко и случайно, не было систематического образования, не было базы, не с кем было все это обсудить, обговорить. Если такие книги прорывались, они были как откровение. Чего же можно было ждать от наших родителей, когда даже для нас это была ломка, – слишком большая промывка мозгов была в детстве и в юности.

И.В. – Г.: Когда мы приехали в Израиль, мы сразу познакомились с группой Жака Катмора. Это была компания совершенно отверженных людей, они жили в мире поп-музыки, секса, наркотиков и алкоголя… Но на субботу они все разъезжались по родительским домам.

Э.К.: Правильно. Человек изображает себя бездомным, даже чувствует себя настоящим бездомным, хотя на самом деле он ушел из дома для того, чтобы гульнуть, но он всегда может вернуться, помыться и одеться в другую одежду. А для нас выбор такой позиции был более экзистенциальным – это был действительно выбор жизни и судьбы. Потому что противник был очень серьезный, злобный, суровый, без юмора.

И.В. – Г.: У нас вообще вся жизнь была серьезнее.

Э.К.: Без всякого сомнения. Настолько серьезнее, что когда в конце 60-х годов я по-настоящему задумался, будет ли когда-то конец этому режиму, то понял, что неизбежно будет, хотя видимых признаков этого нет, потому что даже у верных слуг этого режима, как бы рьяно они ни служили, по ночам душа плачет: по ночам они знают, что служат неправому делу, что дело это плохое, дьявольское. В этом была разница между нами и Западом. Хотя изначальная причина та же самая – бунтарство юности.

И.В. – Г.: Что-то вы конкретно делали или собирались делать?

Э.К.: Достаточно сказать, что мы готовили покушение на Хрущева, мало? Это же был 61 год. Конечно, это громко звучит – готовили; на самом деле было больше разговоров. Просто нас не удовлетворяло чтение стихов и устройство выставок, мы – Осипов, Хаустов и я – жаждали конспиративной деятельности, конкретного дела. И мы ходили, выясняли, где посадить снайпера, осматривали проспект Мира, по которому Хрущев ездил встречать космонавтов. Но даже если бы нас не арестовали, это все равно кончилось бы само собой – никто из нас всерьез не в состоянии был даже раздобыть оружие. Сегодня, в моем возрасте, я, конечно, смотрю на все это иначе – более мудрое отношение, более философское, наверное. Я выразил бы это при помощи притчи, которую рассказал однажды Коржавин. В доме на берегу реки живет женщина, у нее есть муж, который ее бьет и вообще плохо с ней обращается. Она заводит себе любовника на другом берегу реки, к которому по ночам ее отвозит перевозчик. Ну, однажды перебралась она, пришло время назад возвращаться, и тут оказывается, что у любовника нет денег, а перевозчик отказывается без денег перевозить. Что ей делать? Она пошла по мосту, а там – людоед. И съел ее. Кто виноват? Муж, который ее бил? Перевозчик, который отказался перевозить без денег? Или любовник, который ей этих денег не дал? Виноват людоед. Всегда виноват людоед. У людей грехи нормальные, не смертные – грехи, но простительные. У людоеда грех всегда непростителен. Все и сидели тихо: бедные люди, нормальные – режим навалился, куда денешься? Чтобы ввязаться в борьбу, надо быть или сумасшедшим, каковыми и являлись большинство диссидентов, или ситуация должна довести тебя до такого отчаяния, что ты уже не думаешь, сумасшедший ты или нет.