Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Д.С.: Так в Советском Союзе это всегда было, и никаких взрывов…

Д.Н.: Ну, Советский Союз отличался редчайшим ханжеством. Там народ, по-моему, помешан был на алкоголе и сексе. Я помню, как в Москве 1976 года коридорные в гостинице просто готовы были прыгнуть в постель. И к кому? К еврею в кипе и с пейсами… Итак, весной 1968 года возникло движение, получившее название Движение 22 марта. Возглавляли его Кон-Бендит и еще два человека. Они черпали вдохновение в марксистской философии, в идеях Бакунина и такого французского философа, как Ванейгем. Правительство сделало все возможное, чтобы движение набрало силу.

Д.С.: Что же оно сделало?

Д.Н.: Например, продолжало не пускать в женские общежития. Повторяю, речь идет о совершеннолетних!.. Вскоре к этому движению присоединились рабочие.

Д.С.: Чем они были недовольны?

Д.Н.: Им очень долго не повышали зарплату. Правительство запрещало повышать им зарплату. Сперва объявили забастовку профсоюзы преподавателей, потом присоединились рабочие. 6 мая студенты захватили Сорбонну.

Д.С.: Каковы были цели этого восстания?

Д.Н.: Речь шла о самоуправлении университетов и предприятий.

Д.С.: О самоуправлении… внутри государства?

Д.Н.: В том-то и дело, что государство должно было исчезнуть!

Д.С.: Анархо-синдикализм?

Д.Н.: Скорее анархо-коммунизм. Собственно, коммунисты сели на этот поезд чуть погодя. Они страшно потеряли популярность в те месяцы. Число поданных за них голосов с двадцати пяти процентов снизилось до восьми. Коммунистические профсоюзы – Генеральная конфедерация труда – сотрудничали с властями совершенно чудовищным образом. Собственно, профсоюзы всегда находятся на службе у благонамеренной публики…

Д.С.: В 1968 году вам было всего восемнадцать лет…

Д.Н.: Да, и я учился в лицее. В демократию уже не верил, но коммунистическая молодежь, которой полно было у нас, тоже не привлекала. В движении 1968 года я почувствовал какую-то правду. Меня использовали при сочинении листовок. Дело в том, что каждый желающий с улицы имел право сочинить свой текст, чтобы его распространяли. Естественно, во многих случаях нужно было литературное редактирование. Этим я и занимался. Захватив университет, студенты провозгласили Свободную коммуну Сорбонны. Что они создали первым делом? «Революционные трибуналы»!

Д.С.: Кого же они судили?

Д.Н.: Естественно, друг друга! Мы жили внутри Сорбонны. Это была непростая жизнь. Существовали проблемы: чем питаться и где мыться. Впрочем, я довольно быстро понял, что ничего хорошего из этой истории не выйдет. Руководители движения занялись политикой, начали преследовать свои интересы… К тому же полиция устроила провокацию: начала распространять среди студентов гашиш. Многие мои друзья погорели на этом. Человек начинает употреблять гашиш – и через полгода бросает учебу.

Д.С.: Ну, это не такой уж сильный наркотик…

Д.Н.: Да, сильным наркотиком его назвать нельзя. Но на следующее утро уже встаешь поздно, теряешь всякие интересы, кроме этого… Так люди и ломались. Впрочем, была угроза введения войск НАТО в Париж – существовал такой договор, что войска блока могут прийти на помощь, если в одной из стран-участниц беспорядки. Войска НАТО уже готовы были вмешаться.

Д.С.: Что вы можете сказать про атмосферу после 1968 года?

Д.Н.: Существовала ностальгия по майским событиям. Практически ведь ничего не изменилось. По-прежнему нужно было втираться в доверие к преподавателю, чтобы получить проходной балл на экзамене. Противнее всего были те преподаватели, которые якобы за студентов, якобы сочувствовали… С ними нужно было держать ухо востро. Вообще, нельзя верить этим борцам и радикалам на словах – все они на службе у истеблишмента. Взять, например, МЕРЕЦ в Израиле. Но МЕРЕЦ – это еще и жуткий снобизм: они, видите ли, знают то, чего другие не знают… И так оно все и будет продолжаться, пока не придет Машиах!

Д.С.: Похоже, ваш радикализм 1968 года перекликается с эсхатологическим радикализмом, который вы нашли в иудаизме?

Д.Н.: О чем вы?.. А, да, конечно…

Д.С.: Как складывалась ваша жизнь после 1968 года?

Д.Н.: Я поступил учиться в Седьмой Парижский университет. Учился электронике, но интересовался и многими другими вещами. Например, лингвистикой, особенно идеями Ноама Хомского. Искал понемногу везде. Мой приятель-гой как-то сказал мне, что все философии сходятся в признании истины, заложенной в Торе. И со временем я понял, что Тора – это самая совершенная система, хотя ее и плохо используют. Например, консистория во Франции – то же, что раввинат в Израиле, – это абсолютно пустое место. Или израильский религиозный сионизм – это такое же сотрудничество с властями, как во французских коммунистических профсоюзах!

Д.С.: Когда вы приехали в Израиль?

Д.Н.: Я здесь родился в 1949 году. Через год семья уехала во Францию. Для Франции наша семья могла считаться традиционной: в пятницу вечером у нас что-то такое зажигали… Но не более того! В Израиль я вернулся в 1980 году, а за пять лет до того пришел к Торе.

Д.С.: Что представлял собой французский иудаизм в те годы?

Д.Н.: В целом французская ортодоксия производила впечатление чего-то устаревшего. Больше молодости чувствовалось у хабадников, но все равно они напоминали коммунистическую молодежь… Для меня открытием стал брацлавский хасидизм. Это потрясающее учение, хотя большинство брацлавских хасидов его как следует не понимает.

Часть 2

Европа, Европа

Государственный Кунстхалле в Бонне показывает огромную выставку, посвященную авангарду Центральной и Восточной Европы. Эта выставка подняла целый ряд вопросов, касающихся не только культуры, но и развития европейского общества в целом и тех результатов, с которыми оно подошло к концу 20-го века. «Зеркало» подключается к широкому международному обсуждению, которое развернулось вокруг этой выставки. С несколькими участниками выставки «Европа, Европа» беседовала Ирина Врубель-Голубкина.

Иосиф Бакштейн:

«…Возникает новая культурная геополитика…»

Ирина Врубель-Голубкина: Я хотела бы поговорить о выставке «Европа, Европа» и о твоем впечатлении от нее.

Иосиф Бакштейн: Если говорить об общем впечатлении, оно довольно интересно, но трудно понять на такой громадной выставке, в какой мере работы каждой из участвующих стран – а речь идет о Восточной и Центральной Европе – достаточно адекватно их представляют. Для меня и для моих коллег из Москвы неожиданным было то, что русское искусство весьма выигрышно смотрится в восточноевропейском контексте. Это само по себе любопытно. Видимо, это довольно устойчивое впечатление от русского искусства.

И.В. – Г: Ты имеешь в виду искусство последних лет или Первый русский авангард?

И.Б.: Я говорю о Первом авангарде. Он очень выделяется на общем восточноевропейском фоне – своей энергией, ясно прочитываемыми идеями. И, наверное, это можно понять: не в ущерб Восточной Европе, говоря, глядя на ситуацию в целом, можно сказать, что все-таки русские всегда жили в некоем эпицентре событий. Масштабы страны, величина, энергия процессов, которые в ней происходили, предчувствие революционных событий – все это, видимо, и дало такую невероятную энергию, которая очень ощущается в работах. В то время, как Восточная Европа, она – все-таки, все-таки, все-таки – являлась, в общем-то, периферией больших империй, Австро-Венгерской, Германской, и это ощущение зависимости от некоторого гипотетического центра – оно присутствует. Они смотрятся именно так – я говорю, смотрятся, может быть, на самом деле там тоже были какие-то значительные, большие идеи и какие-то локальные достижения; но в целом – именно в целом – внутренняя зависимость чувствуется. И даже – не хотелось бы употреблять это страшное слово – какая-то вторичность, широко понимаемый декоративизм. Это у всех, за исключением нескольких художников, которые стали широко известными и начали работать на Западе. Это, к сожалению, вообще традиция, и она воспроизводится довольно устойчиво: даже в Восточной Европе были заметны только те художники, которые жили в западных странах. Это касалось и периода начала века, и потом, вплоть до Кристо и других.

И.В. – Г.: А как ты считаешь, правомочен ли вообще этот принцип – отделить Восточную Европу от Центральной и соединить в одной выставке или в одном принципе работ? Возможно ли такое соединение с общеевропейским искусством? Или, может быть, оно уже произошло – и тогда, под чьим влиянием?

И.Б.: Я не настолько хорошо знаю ситуацию в Восточной Европе, но мне кажется, что уже сегодня идет процесс реинтеграции; соответственно, под углом этой реинтеграции смотрятся и события, которые происходили в искусстве середины или начала века, до советской оккупации, до Второй мировой войны. Что касается русской части, то мне этот процесс очень понятен. Другое дело, что он такой противоречивый, и совершенно очевидно, что только определенные художественные явления могут реально смотреться или прочитываться в таком международном контексте. Вот пресловутый московский концептуализм и то, что ему предшествовало: он был тем хорош и тем интересен, что он сумел интегрироваться и художники, которых мы встретили здесь, на вернисаже в Бонне, являются примерами этой удачной интеграции. Такие художники, как Кабаков, Комар, Меламид, Гробман и прочие, здесь присутствующие, сумели найти тот визуальный язык, который позволил западному зрителю все это воспринять, различить и включить достаточно органично в этот самый международный контекст. Дело не в Западе, а в том, что существует язык современного искусства и русские, как это ни парадоксально, даже в своей полной изоляции, в 60-е – 70-е годы, все-таки научились этому языку, овладели им, что само по себе факт, достаточно удивительный. И это поколение, судя даже по этой выставке, вполне в контексте. Но опять-таки, наиболее заметны все-таки те художники, которые работают на Западе. А те – даже успешные и хорошие художники, которые начинали в конце 70-х – начале 80-х, – кто остался в России, находятся в очень сложном положении. Они, как ни странно, все еще не могут «раскрутиться». Хотя они, собственно, уже классики, музейные художники, а вот работать в собственной стране им оказалось довольно сложно. Не знаю, может быть, в силу отсутствия художественной структуры или других каких-то причин, возможно, морально-психологических, но жесткой мотивации я у них не обнаружил. Я говорю о них, потому что они мне ближе и понятнее, восточноевропейскую ситуацию я знаю хуже. Но то, что я знаю косвенно, свидетельствует примерно о том же самом.