Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Техника мной выбирается в зависимости от того, что я хочу выразить. Например, инсталляция больше годится для политических или общественных идей, действие или шествие – для идей религиозных, коллаж или объект – для идей, связанных с литературой, словом, а гуашь, например, на бумаге – вещь и интимная, и универсальная, для всего годится.

Технику меняю регулярно, как одежду, чтобы не впасть в производство продукции, что, на мой взгляд, является самым тоскливым и пошлым в профессии художника. Вообще одинаковые действия меня утомляют и вводят в депрессию.

Как художник я формировался всю жизнь, и этот процесс продолжается и сейчас не менее интенсивно, чем в молодости. Учился всю жизнь и продолжаю учиться и сейчас – в основном через книги. Читаю очень много, и каждая книга, даже самая глупая, вызывает новые соображения. Все это накладывается на жизнь вокруг меня (вблизи и вдали).

Профессию художника понимаю как профессию общественную.

Любимых художников назвать не могу, так как их большое множество, и в прошлом, и в современности. Вообще очень люблю искусство, а у художников ценю смелость и фантазию. Все, что мне нравится в искусстве, влияет на меня, но не стилистически – нет ничего скучнее, чем повторение чужих движений.

Классическое искусство очень люблю, но как художнику оно мне чужое и ненужное. Я на него смотрю не глазами художника, а просто глазами любителя живописи. Очень люблю бывать в музеях, очень люблю музейную атмосферу. Детство мое прошло под знаком Третьяковской галереи, а юность – под знаком Музея изобразительных искусств им. Пушкина.

Импрессионистов и постимпрессионистов я всегда обожал. Но они на меня никак не влияли, мой любимый кубизм отразился у меня, как и русский футуризм 10-х годов, только в очень ранних рисунках 1958–1959 годов; русский авангард 20-х годов, который я всегда очень-очень любил, кажется, совсем никак не повлиял на меня. В поэзии тоже у меня всегда были любимые поэты, которые никак, ничем не отразились в моих стихах. В 60-х годах в Москве я очень ценил абстрактный экспрессионизм и поп-арт, но сам никогда этого не делал, ибо это были уже законченные стиль и идеология, и повторять их не было смысла. В те годы я послал Раушенбергу в США подарок – оклад русской иконы – в знак признания.

Современное искусство является для меня не столько предметом любви, сколько пространством моего существования. Несмотря на кризис, делается много интересных вещей, и не только в области инсталляций, но и в картинах, скульптурах, объектах – то есть как бы в более традиционных средствах выражения. Вообще я – хасид суперсовременного искусства, то есть искусства, которое предлагает незнакомый обществу способ мысли.

Нынешнее русское искусство находится в состоянии суеты и низкопоклонства перед Западом. Появилась провинциальность, которой не было раньше. Художники работают с целью понравиться западным кураторам, при этом повторяют зады европейского опыта. Искусствоведы пишут бессмысленные тексты, псевдоинтеллектуальные подделки под знаменитых западных авторов. Крупнейшие музеи выставляют откровенный позорный китч под видом лучших примеров современного русского искусства. Все важные выставки русского искусства ХХ века делаются на Западе, все серьезные каталоги о русском искусстве издаются на Западе. Россия научилась одному: торговать тем, что лежит в ее запасниках. Надо надеяться, что все это болезни роста.

Чей же я художник? 32 года жизни в России – активное участие в создании нового русского авангарда. Много лет в Израиле – активное участие в создании современного израильского искусства. Выставки, инсталляции, перформансы на Западе. Думаю, что для России я – русский художник, а для Израиля – израильский.

Исчезновение коммунистической власти в России и развал СССР никак не могли повлиять на мое развитие как художника, но, конечно, дали большое количество тем и сюжетов. Политические работы я делал еще в начале 1960-х годов. Мой теперь уже очень известный «Генералиссимус» (Сталин) был сделан в 1964 году в Москве и явился как бы суперранним предтечей соц-арта. В 70 – 80-х я достаточно активно занимался мифом Ленина и ленинизма. Естественно, что крушение империи упразднило одну часть тематики, но и вызвало к жизни новую подачу советской темы. Вообще Россия никогда не исчезала из моего поля зрения как художника и поэта.

Все, кто рассказывает о том, что советская власть (послесталинская) не давала свободно работать, зажимала свободу творчества, врут. Террор к тому времени давно закончился, и главным средством давления была покупка. Кто не хотел, не продавался и был свободным. Ни одного из нас советская власть не арестовала за наши картины и показы, хотя была эта власть нами недовольна. Вообще свободы не бывает внутренней и внешней – она или есть, или ее нет в человеке.

В свободном обществе политика отбрыкивается от искусства, в том числе и от политического; в тоталитарном обществе политика лезет в искусство, чтобы подчинить его себе, превратить в обслугу. В тоталитарном обществе легко делать политическое искусство, любой шаг вбок рассматривается как побег. В свободном обществе политическое искусство, если хочет быть замеченным и влиятельным, должно обладать множественным качественным рядом, задевающим самые разные дисциплины, и в первую очередь – стоять на серьезной художественной концепции. И вот мы видим, что самое серьезное политическое искусство ХХ века было создано на свободе, а не в коммунистических или фашистских странах.

Конечно же, прославление вождей, партий и режимов не является политическим искусством, а представляет собой работу обслуживающего персонала. Политическое искусство многопланово и неоднозначно, по сути дела, оно – до предела ускоренная экзистенция.

Я очень люблю политику и всегда ее любил. Политика для меня – это большой и неподдельный театр, к тому же влияющий непосредственно на нашу судьбу. Политика – это неожиданные сюжеты, острые развязки, гибель героев, сложные человеческие взаимоотношения и конфликты, страсти и переживания, в которых мы сами являемся участниками, даже если сидим в самой далекой и тихой норке. Я очень люблю драматические повороты в политике, убийство политических лидеров приводит меня в содрогание, но наполняет бесконечным любопытством зрителя-участника. Я помню, как после смерти Сталина мое любопытство (а что же теперь будет?) намного превалировало над страхом (как же теперь без великого вождя?).

Художник действует на общество облагораживающе. И совсем не потому, что он учит доброму и красивому. Художник усложняет задачи, стоящие перед человечеством. Художник умеет говорить непонятно, но привлекательно. Люди идут на эту привлекательность, как кошки на валерьянку, тут-то им и пропáсть. Искусство завлекает, опьяняет и под сурдинку усложняет людские мысли. Человек же, думающий многогранно, менее категоричен, т. е. менее агрессивен, хотя бывают и исключения.

Короче говоря, хорошие художники благотворно действуют на общество.

Моя жизнь художника довольно далека от коммерческой жизни. Виноваты не галерейщики, у меня есть какое-то имя, и они бы с удовольствием выставляли и продавали мои произведения. Но я не делаю продукции – а это необходимо в любой торговле. Кроме того, многие мои работы являются слишком неожиданными для любителей красоты, попросту говоря, мои вещи для многих или непонятны, или попросту пугают. Я делаю много такого, что людям кажется, что это вообще не искусство, так было в 60-х с моими концептуальными работами, так происходит и сейчас, например с моими «стенными газетами», «обложками», коллажами.

Выставляюсь я в основном в музеях, университетах или других общественных залах, где цели выставок не являются коммерческими. Покупают мои работы музеи или коллекционеры (русского, израильского или европейского искусства). До более широких масс я дохожу только своими эстампами.

О кураторах и причинах не могу сказать чего-то обобщающего, они, как художники, бывают разными – есть высокопоставленные, есть талантливые, есть модные, есть бездарные. Вообще, как собака – друг человека, так и хороший куратор – друг художника.

Я сам регулярно выступаю в роли куратора и очень люблю эту работу. Художники, как правило, платят кураторам черной неблагодарностью.

Очень люблю коллекционеров и сам являюь многолетним коллекционером русского искусства. Коллекционеры – это то, на чем держится художественная жизнь. Частные коллекционеры мягче музеев и разнообразнее, коллекционеры смелее, чем музеи, – иногда по глупости, а иногда по безошибочному нюху. Приход настоящего коллекционера – это праздник для художника (к сожалению, не праздник, который всегда с тобой). Приобретение хорошей работы – это праздник для коллекционера. Я получаю удовольствие с обеих сторон.

Аукционы современного искусства – это мощная институция, но я к ней отношения как художник не имею, хотя время от времени мои работы тоже выплывают в разных местах. Аукцион, в принципе, особенно международный, предназначен для тех художников, работы которых являются свободно конвертируемой валютой. Подавляющее количество художников мира, и плохих, и хороших, в эту категорию не входят. Но хорошие художники в конце концов все-таки попадают на престижные аукционы. Как коллекционер могу сказать, что аукционы – это удобное место для приобретения находок.