Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аксинья говорила все тише. Вевея уже спала, щеки ее были бледны, точно у девицы из сказки. Молодая и сильная плоть ее, казалось, гнала прочь лихорадку. Но отчего-то слабость не уходила, и Аксинья терзалась: а ежели не выздоровеет?
Она прошла мимо хворых. На одной поправила одеяло, другой вытерла слюну, капавшую на постель. Старая черница попросила ее: позови матушку Анастасию, скоро уйду на небеса.
Полночи настоятельница отпускала призрачные грехи и провожала в мир иной праведницу. А на следующий день старушка съела миску похлебки и, кажется, передумала умирать.
Дни текли один за другим, уже минула Троица, уже зацвела земляника по полянам, теплое лето баюкало леса, поля и гряды, а скит все не обретал исцеление.
* * *
– Вевеюшка… – Аксинья гладила тонкую руку послушницы и сдерживала слезы. А те все капали, капали, точно летний дождь.
– Помру я, да? – Ее шепот было не разобрать. И лишь сердцем Аксинья понимала, о чем говорит девчушка.
– Оправишься ты, голубка моя. Все будет ладно, – врала знахарка. А что еще могла она сказать той, из которой хворь выгнала всю жидкость и кровь?
– Ты скажи Ванюшке, передай, люб он мне, – вновь повторяла Вевея.
И знахарка слишком быстро кивала, не зная, как она передаст что-то неведомому Ванюшке.
– Выпей романовой травы. – Она достала кожаную бутыль и протянула больной.
Та пригубила и, умоляюще глядя на знахарку, пошевелила губами.
– Сказку хочу, – угадала Аксинья.
Посреди жаркой летней ночи, под пение птиц рассказывала, как девица увидела сон про добра молодца, как шептала каждой слезинке: «Найди его и передай, как худо мне», как рассердилась старуха, услышав про мечты девицы.
– Мертвая вода раны от вражеского меча залечит. Живая вода жизнь в тебя вдохнет, и станешь лучше прежнего, – каркал ворон над телом убитого молодца, поливал его мертвой и живой водой. А когда молодец открыл глаза и сделал первый вздох, то сказал: «Я вызволю ту девицу из горы темной да в жены возьму».
Иссушенная рука Вевеи дрогнула, и легкий хрип сотряс измученное хворью тело. Когда Аксинья склонилась к ее груди, послушница уж не дышала.
Утром заливалась слезами Зоя, скорбела по своей подруге, сестра Нина сказала, что радоваться нужно, и все промолчали. Вевею обмыли, облачили в чистый саван и предали земле. Лихорадка щадила старых и увечных, проживших долгую жизнь и изнуренных несчастьями, забирала юных и полных сил, тех, кто еще не вкусил плодов радости. И отчего так происходило, не ведал никто.
Той ночью Аксинья растеряла счастье, жившее в сердце. Со смертью юной Вевеи словно чернота застилала душу ее. И казалось, что все останутся в скудельнице[81] за обителью.
– Кар, – подтверждали вороны.
Мертвая и живая вода не помогут. Степановы слова утекли куда-то под землю.
6. Былинки
Петры-Павлы[82] накормили людей сытными пирогами, свежей рыбой да дичью, а землю – влагой. Хмурились тучи и проливались дождем, выглядывало солнце, и вновь лил дождь. Еремеевна напоминала всякому, что два дождя обещают хороший урожай, и шла проверять капустник.
С появлением новых насельников на Степановой заимке – так ее величали теперь все – уклад обрастал новшествами. Завели гряды с репой, капустой, редькой, чесноком и луком. По настоянию Анны Рыжей посадили укроп да иные пахучие травы. «Для Аксиньи. Вернется она – обрадуется, сердечная», – объясняла она, выдергивая сорняки и взрыхляя гряды. И никто не пытался возразить молодухе.
Той же весной у дома вырубили березы да осины, посадили сад: кусты пахучей смородины, дикую яблоню, черемуху, бишмулу, рябину, Христову ягоду[83]. Возле хозяйского дома выкопали яму – зимой она обратится в новый ледник. Погреб обшили лиственницей да углубили, соорудили амбар и хлев. Купили цыплят, гусей, привели трех коров да двух телок с солекамского рынка.
Заимка ожила: топорщилась новыми постройками, мычала, кудахтала, ругалась отборным матом, стирала, пекла и варила пиво.
Степан не поспевал за всем, что происходило в его владениях: он плавал вместе с людьми на ярмарки в Соль Камскую и Верхотурье, встречался посреди Камы с бухарскими купцами, часто лишь ночевал в своих покоях, съедал и выпивал все, что приносила ему Еремеевна, слушал вполуха ее рассказы о купленном да потраченном, а утром уезжал вновь.
И среди хлопот своих и попыток устроить торговые дела так, чтобы текло серебро гладко да исправно, среди дурных мыслей и снов, где мертвая Аксинья ложилась к нему в постель, он и не заметил свадебных приготовлений.
Впрочем, Витька Кудымов сын, верный казак из крещеных пермяков, давно бил ему челом и просил о великой милости. Сквозь зубы Степан ответил: «Дело доброе», а сам поднялся в покои и трижды ударил кулаком о стену так, что чуть не упала со стены икона святого покровителя[84]. Он, убоявшись, смирил себя и даровал верному Витьке новую избу со всем скарбом.
– Степан Максимович, завтра молодые венчаются. Просят вас почетным боярином[85] на свадьбу, – сказала Еремеевна.
Глаза доброй старухи лучились сочувствием, и Степан не посмел отказать.
Облаченный в добрый кафтан и шелковые порты, сверкая начищенными сапогами, он сидел за столом и глядел на веселье слуг своих и домочадцев: вино да пиво лились рекой, Еремеевна расстаралась ради своей любимицы и приготовила больше, чем следовало.
Столы и лавки накрыли на берегу речушки, возле хозяйского дома, украсили лесными цветами и ветвями березы. Свекровь обнимала Анну и говорила, что нашла дочь свою, и Антошка, жеребенок, устроился на коленях Витеньки, признав в нем родителя не по крови, а по сердцу.
Уже выпили пива и медовухи, съели четверть всего, заготовленного на несколько дней, – счастливый вид молодых разжигал гостей. Сальные шутки, песни, намеки лились мимо Анны: в том сила опытной женщины, стыд она обращает в смех.
Рыжая невеста краснела от соленых шуток, точно не ее сынок сейчас цеплялся за правый рукав, Кудымов глядел на девку, не верил в счастье свое. А Степан вспоминал темные глаза знахарки, ее улыбку, и что-то грызло изнутри, точно болезнь. Пиво казалось кислым, пироги попадали в утробу, не балуя язык. Он бы и подумал, что захворал, да только Еремеевна сказала, что это зовется иначе – кручина.
Степан расцеловал молодых и ушел в свои покои, точно седой старик, избегающий веселья. Святой Стефан глядел на него укоризненно, знал, сколько мясных пирогов съел. Он долго молился, не на коленях, стоя, – Степан Степану ровня. А потом уснул и посреди летних сумерек очнулся, услышав дикий крик и плач.
* * *
Дружки завернули румяную курицу, зажаренную на вертеле, – яство для жениха и невесты.
– Благословите молодых вести в опочивальню.
Кудымов встал, встала и Анна, с трудом удерживаясь, чтобы не протянуть мужу холодную руку. Мужики улюлюкали и свистели, точно умалишенные, женщины понимающе улыбались.
– Солнышко мое, мочи нет, как стосковался по тебе, – шептал жених, нет, уж законный муж, и касался уха.
Анна улыбалась ему, словно не знала иных мужчин, и в голубых глазах суженый видел, что не меньше его жаждет первой ночи.
Бог освятил их любовь, и никто не сказал
