Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

Матушка Анастасия исповедала и причащала – духовник умер давно, а иных иереев в обитель не пускали. Она трудилась наравне с иными послушницами, порой сестры забывали об особом ее положении.

А когда она вдруг задирала голову и заставляла чуть свет идти на заутреню, стыдила за грубые и непотребные слова, послушно шли, хоть от усталости и не могли устоять на ногах и засыпали прямо в храме, под тихие молитвы.

– Господь Всемогущий исцелит нас, – повторяла матушка Анастасия, и никто не осмеливался возразить, что мозоли на руках лопаются да не успевают зажить. И житницы почти опустели.

Однако ж настоятельница слышала стенания. Утром она выходила к воротам, через решетчатое окно обращалась к тем, кто сторожил обитель, через громкоголосую сестру Серафиму.

Они просили лекаря – знания о моровой язве были скудны, и человек сведущий им был нужен. Да только сказали, что таковых нет.

Просили людей на подмогу, послушниц иль мирянок, – сказали, что не велено.

Просили муки да крупицы. Обнаружили их у ворот на следующий же день и возрадовались.

* * *

Что происходило за стенами обители, не знали. Аксинье мерещилось, что старшая да младшая дочки лежат в лихорадке, и нет рядом ее, чтобы поить их отварами да отводить беду. Она надеялась, что это не так, шептала: «Богородица, помоги».

Лишь Аксинья ощущала под головой твердую, набитую дрянной соломой подушку, укрывалась рваной тряпицей, заменявшей одеяло, как тут же проваливалась в сон, точно в глубокую черную яму.

И в этой яме над ней смеялась старшая сестра Василиса, отчего-то одетая в монашеское одеяние. Сусанна плакала, Феодорушка плела венки, а Степан просил ее смириться, прижимал к груди и вновь отстранял от себя, но не для того, чтобы уйти. Он впивался в лицо ее сине-серыми, словно грозовое небо, глазами, и от взгляда его, тревожного, испуганного, в груди становилось жарко…

Аксинья, пробудившись, поняла, что по лицу ее текут слезы. И со стыдом вспомнила, как жаждала утешения в его объятиях, как вдыхала его знакомый запах, как шептала: «Увези меня отсюда, волк». Она так устала за эти седмицы. Жженная палачом спина пылала под одеянием из грубой шерсти, руки впитали запах смерти и потрескались. Тоска и страх были ее верными спутниками…

Нельзя, нельзя думать о Степане. Во сне не углядела, а за его спиной плясала молодая жена. Не прижмет к себе вовек. Постригут ее в монахини, и сгниет здесь, среди черных птиц и молитв, ее лесная вольница.

* * *

Пустоболотово… Что за вранье? Степан ворчал, точно старая бабка. Сорок верст до скита казались безделицей. На жеребце южных кровей, горячем, резвом – и оглянуться не успеешь, как домчишь от Соли Камской до скитниц.

Однако ж болотца оказались не пустыми. Недавний ливень насытил их, расквасил дорогу, устроил озера там, где надобно проехать. И Степан с тремя казачками вязли на каждом повороте, ругали дрянные гати, спешивались, жалея лошадей, зачерпывали воду в сапоги и вновь ругали дороги.

Длинные майские дни стали подспорьем: к деревушке подобрались при свете луны, отогнавшей подальше лохматые тучи. Те клубились над лесом, но дальше лезть не смели.

– Стоять! – окликнул их скрипучий голос. В стороне от дороги горели костры, пахло жареным мясом.

Разглядев людей небедных, служилые смягчились и рассказали все обстоятельно: и про мор, и про то, что велено стоять здесь, и как шалаши из сосновых лап промокли под ливнем, и прочие маетные подробности службы.

Когда Степан показал письмецо с печатью государя, они лишь пожали плечами:

– Пускать никого не велено.

Добросердечные служилые предложили приют и стол. Казачки, словно голодные псы, рвали зубами мясо, а Степан хлебал варево с пшеном и вздыхал. Служилые рассказывали про какого-то Ваньку, что рвался в женскую обитель, кричал, что там у него невеста, про то, как дали ему доброго пинка, и дружно хохотали.

Степан их не слушал. Где-то там, за кострами, за семью заслонами, монастырскими стенами, молебнами за упокой и во спасение от моровой язвы была она – знахарка, ведьма, его строптивая Аксинья. И он молился, лишь бы хворь и прочие испытания ее пощадили. Вытащив нож, рассек мизинец и даже не поморщился.

Степан и его люди сели тут же, возле костра, подложив под головы седельные сумы, и всю ночь он видел сладкие сны: прижимался естеством к гибкому телу, шутил, ерзал деревянными пальцами по Аксиньиному бедру, а та заливисто смеялась, забыв обиды.

* * *

Сестра Нина, всем видом выказывая неодобрение, утром отдала ей крохотный свиток, выдохнула сквозь зубы: «Окаянная, и здесь за свое». Но в глазах ее виделась благодарность: недавно она встала со смертного ложа, испив отвара знахарки.

Аксинья спрятала нежданный дар за пазухой. Весь день, хлопоча над хворыми, перебирала: Сусанна, Третьяк, кто-то из слуг исхитрился? Не разворачивала сверток и грела себя предчувствием. И среди суеты прогоняла метлой предательскую надежду. Во снах ей открылась правда, все остальное – блажь.

Вечером она, дерзкая, убежала прочь от трудов и молитв. И рада была малой свободе, травам, что росли вдоль ограды, сочной зелени листьев, первоцветам и чьей-то юркой тени, скользнувшей под корни корявой ивы.

«Не бойся ты», – прочитала и закрыла лицо руками, и уткнулась в прохладу разлапистого подорожника. Недавно она могла стонать от ужаса, темного, бездонного, что не светлел и под июньским солнцем. А теперь нашлась защита.

«Уйдет мор из обители, вернусь за тобой».

Корявые строчки, писанные непослушной шуей на обрывке бумажки чем-то багряным – то ли киноварью, то ли кровью. Она понюхала – пахло тяжело, знакомо. И когда прижала письмецо к губам, размокшим, соленым, ощутила и железный вкус Степановой крови.

Откуда? Как?

Она желала меж строчек найти рассказ о свадьбе с дочерью московского купца, о Сусанне и Феодорушке, о настоящем и будущем, о том, как оказался здесь ее ненаглядный волк. А он был скуп на слова.

«Я вернусь за тобой», – повторяла Аксинья и не верила, и читала вновь и вновь, и гладила рваную грамотку со следами восковой печати. Опять ревела, засовывая в рот комок из льняного убруса, чтобы не услышали в обители, искала утешения у трав и лесных цветов. Когда легкие сумерки поползли в рощу, устыдилась своей праздности и принялась рвать крапиву и девясил, шепча трясущимися губами: «Матушка-земля», а поздняя медуница глядела на нее синими Степановыми глазами.

* * *

Этой ночью Аксинья словно испила живой воды: без устали ходила от одной хворой сестрицы к другой, вливала целебные настои, кормила жидкой кашей, утешала, а когда Вевея тихонько попросила: «Хочу небылицу», завела сказ.

– Во глубине леса стоят горы высокие, покрыты елями да соснами. И дорогу к ним человеку не знающему вовек не сыскать. – Аксинья помедлила, вспоминая ласковый голос Еремеевны, что скрашивал долгие вечера за прялкой. А теперь настал и ее черед.

– И в сердце той горы, в хоромине, освещенной каменьями драгоценными, сидит девица. Глаза синие-пресиние, как у дочки моей, – вздохнула Аксинья, – косы толстые-претолстые, уста точно лал заморский. Одно худо – румянец давно сошел со щек девицы-красавцы. Давно не выходила она на солнышко ласковое, давно не смачивала ноги утренней росой. День проходит за днем, а девица колет палец острой