Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

– Аз, – она чертила углем на деревянной плашке, выпросила у мужичка-плотника. – И еще один аз, и еще. Гляди, я[71], – показывала на себя.

– Алый, – кивала на край сарафана сестрицы.

– Аршин, – мерила Нютка шагами просторную горницу, не будучи, впрочем, уверена, что есть в ней шестнадцать вершков.

Улита плела кружево, но взгляд на каракули порой скашивала, и Нютка продолжала с удвоенной радостью, не забывая заглушать голос.

– Аз – как крыша избы, как ангел… Отец Евод сказывал, что в нем пять ран Христовых.

Нютка подняла плашку с черными буквами, полюбовалась на творение рук своих и вспомнила: «Аз – Аксинья, матушкино имя». Но о том говорить сестрице не стала.

– Ты, Улита, здесь угольком напиши буковку, такие же домики с острой крышей. Я, ежели получится, завтра прибегу, новую нарисую.

И когда Нютка, убежав из стряпущей посреди мытья горшков, ввалилась в покои сестрицыны, увидала, что домиками изрисована не только плашка, но и пол под тканой дорожкой.

Нютка вырисовывала и пузатых «буки», и «веди», и журавля – «глаголь», и домик – «добро». А на «хере»[72] тетка Василиса запретила баловство. Мол, девкам грамота не надобна.

* * *

В солекамских хоромах Степана ждали разор и суматоха: отцовы люди его опередили. Грамотки, писцовые книги выпотрошили, из горниц повытаскивали добро. Еремеевна кудахтала и пыталась навести порядок, ревела. По всем углам валялись тряпки да судна, все разворошили, перевернули, точно думали, что у Степана злато да каменья во всяком углу лежат.

Договорился добром с отцовыми казаками: дают седмицу на сборы да дела. Он же их поит-кормит, в тепле и неге держит, соболей для личных дел дает. Время ему надобно позарез: выяснить, что с Аксиньей, все собрать, увезти пожитки и слуг на заимку…

Степан метался, точно загнанный зверь, пытался быть сразу в трех местах. И первые помощники ему – верный Хмур и Еремеевна.

Однако ж посреди сумятицы было дело важнее некуда.

* * *

Сколько помнил себя Степан, в его владениях не держали темницы. Это у отца в сольвычегодских подземельях, в переходах меж домом и храмом изуверствовали, мучили людей. Он не таков – выпорет плетью, прогонит, а под замком человека держать не будет.

Но всякие зароки крепки до поры до времени. И сам не знаешь, когда придется нарушить их да посмеяться над своей прошлой глупостью.

Теперь одна из клетей, узкая, холодная, где хранили кадки, корзины да лари, обратилась в узилище. И тяжелый дух, и корыто с помоями, и цепь, одним концом ввинченная в стену, другим охватывающая ногу, – все здесь было…

Степан поморщился.

– Сказывай, отчего предал? – тихо спросил он того, кто скорчился в углу.

– Не предавал, – сказал тот дерзко, – спасти от ведьмы хотел. Опоила она тебя, Степан Максимович.

– Да кто ты, чтобы решать! Дочку мою младшую зачем увезти хотел? Ежели удалось бы тебе – и не дышал бы, своими руками прибил. – Степан зачем-то поглядел на деревянную десницу, но знал, что и так бы справился с Третьяком.

– Решил я уйти с твоей службы. Лукерья – мать Феодорушки, о том и запись есть. Оттого и забрал! – вновь ответил Третьяк без вины в голосе.

Степан не выдержал, отвесил ему оплеуху, да такую, что голова чуть не оторвалась.

И дальше говорили они все в том же духе. На гневные речи Степана, коих скопилось немало, отвечал одно: «Вины моей в том нет».

* * *

Тем же вечером во дворе совершил, что нужно.

– Предал меня, холоп поганый. Да как посмел! – Степан хлестнул плетью так, что казак взвыл, словно шелудивый пес. – Вот тебе за дочку мою!

Третьяк не ерзал, больше не кричал, держал дух казачий, только вздрагивал всякий раз, как плеть кусала его широкую спину.

– Вот тебе за предательство! Вот тебе за то, что к целовальнику ходил! Вот тебе за Аксинью!

Шую сводило от долгой работы – отчего-то плеть тяготила ее больше, чем тяжелая сабля. Потешил душу и отдал семихвостку Хмуру. Тот без всякой ярости, спокойно, точно то было делом обычным, продолжил наказание.

Все домочадцы столпились здесь же, на изляпанном майской грязью дворе. Закрыла глаза Лукерья, не желая глядеть на страдания своего мужа. Онисим, пятилетний сын Голубы, таращил глаза, то ли испуганный, то ли возбужденный расправой. Крестилась Еремеевна и ее внучки, шептали просьбы о заступничестве.

Скользнул взглядом по казакам: кто глумился, кому и дела не было до стонов, а кому и невесело…

После десяти ударов окровавленного Третьяка утащили в сарай. Боле судьба его Степана Строганова не волновала. Может, простил бы… Да Витька Кудымов все рассказал. Третьяк тащил мешок, а внутри что-то мычало. «Теленка везу», – сказал Кудымову. Тот, верный человек, не стал его слушать, полез в мешок, увидал сонную Феодорушку с кляпом во рту. Третьяка тут же схватили и посадили под замок.

В аду ему гореть!

Лукерье Степан разрешил остаться – при сынке. «Ты за грехи мужнины не в ответе», – повторял он ей. Ждал бабьих слез, утомительного раскаяния. Однако ж Лукерья ответила, что пойдет вслед за Силуяном, будет с мужем в горе да в радости.

– Онисим пусть останется здесь. Обогреешь, Степан Максимович?

И ему отчего-то захотелось ударить кнутом Лукерью. На глазах из трепетной голубки – помнил, как целовал в уста медовые на свадьбе, как трепыхалась, испуганная, – обратилась в кукушку, бабу, что готова бросить дитя ради портков.

– Выращу как своего сына, – сказал резко и велел выметаться вон, как только ее паскудный муж сможет идти.

* * *

Что-то нездешнее было в отце Еводе. То ли взгляд глубокий, то ли крест с яхонтом ярким, то ли привычка слишком высоко держать голову. Гордец.

Степан зашел в еловскую церквушку во время обедни. Люд засуетился, принялся кланяться, раболепно лепетать. Еще не ведали, что отныне у них не Степка в хозяевах, а сам Максим Яковлевич Строганов.

Поп службу продолжил, бровью не повел. Малая церквушка, бедная, а ишь как украшен алтарь… Мысли Степана были неподобающими, пакостными, и он вспомнил о ведьме, которую спрятали от него, и ухмылка тут же стерлась с лица.

Наконец служба подошла к концу. Алтарник, нескладный мужик, суетился возле алтаря. Всяк прикоснулся губами к распятию и руке отца Евода. И скоро церквушка опустела. Остался только алтарник, он медлил, глядел на отца Евода – точно сын, выпрашивающий дозволения побегать за околицей.

– Рад видеть тебя, Степан Максимович, в добром здравии. Слыхал, путь ты держал неблизкий…

– Где она?

То, что Степан не узнал у отца и матери, то, о чем не могли сказать свои люди, близкие к воеводе, то, о чем не ведал дьячок из губной избы, он намеревался выяснить здесь. Ой да непрост еловской батюшка! Поп – толоконный лоб. Знает, все знает.

– Иди, Семен, – величественно кивнул отец Евод алтарнику.

Тот обернулся, одарил взглядом, точно Строганов что-то украл с его двора.

– Иди, иди…

Священник молчал, тихонько перебирал четки и взирал так, словно пытался прочесть потаенное. Нашел дурака!

– Исповедаться тебе надобно. Много страстей томят душу твою, Степан Максимович.

– Где она?

– Сие не могу сообщить, – сказал отец Евод грустно. Еще бы слезу пустил.

– Отчего?

Схватить бы его за шею и трясти, трясти, пока наружу не вывалится и гордость его, и все тайны…