Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

– Зоя, попроси еды. Мне ведь принесли, – прошептала Аксинья, а та лишь мотнула головой, истинная послушница.

А ежели бы ее дитя морили голодом? Отказывали в тощей миске щей? Ложка дрожала в Аксиньиных руках. Все здесь претило ей… Как побороть гнев, греховный да присущий ей, как рыбе – чешуя?

– Я не хочу боле. – Она подвинула миску к Зое, представляя на месте той ненаглядную синеглазку. – Голодом дитя морить не след.

За месяцы, проведенные здесь, Аксинья узнала многое о монастырском уставе. О наказании черницам за опоздания, споры с игуменьей, самоволие, лишние разговоры, чревоугодие (им и смородину сорвать да съесть – великий грех).

Порой служебница забывала поставить миску и тем наказывала за проступок; самое большое, что могла сделать голодная, – смиренно молвить: «Мне, почтенная, не дали».

Зоя всегда старалась больше всех: и в лекарне, и в стряпущей, по сердцу своему пришла в обитель. От скудного дара Аксиньи она отвернулась, и лишь ресницы ее дрогнули в знак слабости.

– И ты наказана, Аксинья, – в устах черницы ее имя завязло, словно смола. – Обе к матушке настоятельнице.

* * *

В чем провинились они обе, неведомо.

У покоев матушки Анастасии стояли они не час и не два на коленях, с молитвами на устах. Мимо проходила матушка Серафима и с презрением глядела на грешниц. Сестра Емка принесла пару хлебцев – ей, скудоумной, разрешалось больше, но отдать их не разрешили.

Солнце уже клонилось к закату, когда настоятельница велела им зайти в свою келью. И они, лишь ступив на порог, упали ниц. Зоя со всем исступлением юности, что поклоняется всякой силе, Аксинья – с обреченностью той, что не ждет добра от нового дня.

Горели свечи, больше, чем надобно для устрашения тьмы. Матушка Анастасия встала из-за стола, вышла к двум провинившимся и начала долгую речь.

Аксинья глядела на светлые, чищенные трудницами доски и думала об ином: о гордости и гордыне, о женской душе, что везде найдет игру себе по нраву, о Господе, что мог бы сейчас ее покарать за негожие думы, но отчего-то безмолвствует.

Уразумела из речей настоятельницы: Зое даровали милость и дали возможность показать свое послушание и готовность отказаться от мирских благ. А колдунья да знахарка говорила пустое, предлагала яства, спорила и тем искушала ее, аки змий Еву.

Оттого сестрице Зое надобно молиться да каждую ночь класть двадцать поклонов, грех Аксиньи же столь велик, что она во избежание подобных тягостных провинностей вернется в темную келью к своему послушанию. И будет класть поклоны бессчетно, молиться всю ночь, а днем трудиться во благо обители.

Зоя искренне благодарила матушку Анастасию, с подобострастием, от коего хотелось закричать. Аксинья же молчала: что она могла сказать той, что должна наказывать ее за все содеянное?

Они вышли, а сука настоятельницы лизнула Аксиньину ладонь, ее теплый язык умалил знахаркино унижение.

* * *

– Я принесла.

На миг Аксинье пригрезилось, что зашла Вевея. И, моргая слипшимися ресницами – в земляной келье к ней прицепилась глазная хворь, – она всматривалась в девчушку, крохотную в своем черном подряснике. И лишь когда морок прошел, поняла: это Зоя.

Похлебка с травами и горстью ячменя, твердый как камень хлеб – знахарка приняла их с благодарностью и, стыдясь своего звериного порыва, тут же принялась за еду. После пяти дней голода нужны силы.

Говорили в Еловой, не было бы счастья, да несчастье помогло. Моровая хворь, что несла смерти и печали, ей дала надежду. Ушла хворь – и вновь стала узницей.

Послушница присела на край лавки и оглядела келью так, словно здесь ползали змеи и гнездились хищные птицы. Аксинья усмехнулась бы, будь у нее на сердце что-то теплое, а так – одна маета.

– Давеча заставы с дороги убрали. Сегодня богомолицы приходили. И крестьяне привезли зерно, – тихонько сказала Зоя. – Сестра казначея ругалась, что мало. Голодно в обители.

– А что крестьяне? – Аксинья знала, что Зое хочется поговорить. Ей недоставало их тихих бесед и ясных глаз девчушки.

– Крестьяне говорят, сами от голода пухнут, траву да ягоды едят. И еще… – Зоя хотела о чем-то поведать, но словно что-то мешало ей. Она кусала бледные, пересушенные губы.

– Говори, Зоюшка, да иди. Сама знаешь, нельзя тебе у меня сидеть, заметят… Не к добру.

– Кто-то тебя вызволить из монастыря хочет, изо всех сил старается. Сестра Нина о том громко говорила с матушкой Анастасией. Неужели ты хочешь уйти отсюда?

Серые невинные глаза глядели на нее с недоумением, и Аксинья чуть не вскричала: «Хочу, больше всего на свете!» Юная Зоя воплощала собой странность и отрешение от мирской жизни, и сердцем ее Аксинья понять не могла. С детства слышала, как благостен путь иноков, что в обители обретают благочестие и отмаливают грехи. О том говорил с трепетом батюшка, о том поминала матушка и рассказывала про дальнюю родственницу, что ушла в женский монастырь близ Казани. О том говорил всякий священник.

Но дева, что по своей воле ушла в обитель… Аксинья представляла на месте ее Сусанну и тотчас фыркала от несуразицы.

– Здесь же тишина, покой. И птицы поют чисто, и травы растут высокие. Отчего тебе не хочется остаться?

Зоя ушла, а тоненький голос ее звучал в Аксиньиной голове, и худенькое личико ее, всегда спокойное, отстраненное, стояло пред глазами, озаренное каким то светом.

Аксинья забыла о голоде, о жажде – девчушка принесла ей лишь кружку воды, и та по дороге расплескалась. Она все думала, что за свет был в очах Зои, а когда поняла, громко застонала.

* * *

Андрей, старший сын Семена, двоюродный брат Максима Яковлевича Строганова, крутил в руках царскую грамотку. Разворачивал и так и этак, точно не мог прочесть словеса, начертанные старательным дьяком.

– Наш пострел везде поспел. К самому царю, эх ты, Степка, просочился. – Он похлопал племянника по спине – точно ствол сосновый придавил.

Никогда меж ними не было родственной приязни. Насмешничали, спорили и дрались вволю. Как-то в храме Сольвычегодска сцепились при честном народе. Да только Степан, отторгнутый отцом, пошел за советом к Андрею Семеновичу.

– Что сказать тебе? Грамотка важная. «Содействие подателю сего…» В чем да к чему – о том речи нет. Ежели бы прямо говорилось, мол, отпустить непотребную бабу…

– Ты за словами следи! – Степан толкнул деревянной рукой дядьку, а тот лишь загоготал. Крупный, в окладистой бороде проседь, а порой ведет себя точно отрок.

– Я слежу. – Дядька обернулся уже иным. Издевка читалась в его взгляде: мол, а что сейчас скажешь, родич?

– Мать моих детей.

– Дочек. Ежели бы сыновей…

Проклятый дядька! Всегда найдет чем уесть.

– Слушай, Степан Максимович. Люди мои выведали, ее готовят к постригу. Была ведьма – станет черницей. Чудны дела твои… – Андрей все ж оборвал себя и перекрестился.

– А что сделать-то?

– Супротив церкви не пойдешь. И воевода – тот знает все, его веление. И батюшка твой свое словцо сказал. Угомонись, Степка. Мой тебе совет: молодую бабу найди – и дело с концом. Ежели дочка москвича не по душе пришлась – не беда. Сколько их, девок-то! Глядишь, и сынки народятся.

Дядька что-то еще говорил маловразумительное, про первую и вторую жену, про глупцов и разум. А когда Степан все ж захотел ему врезать промеж глаз, сказал словцо «пищали». И враз в голову пришла мысль, от которой так и не смог избавиться.

Андрей Семенович рассказывал