Планета грибов - Елена Чижова

Макбет! Макбет! – вообразил себе их безумные завывания. – Не знай препон. Никто из тех, кто женщиной рожден, тебе не повредит…

Расплел взмокшие от жары пальцы. Его препона – замо́к. «Сиди и жди, подстраивайся под их расписание: то придут, то не придут. И этот, насекомое в красной майке: видите ли, у него свои клиенты. Захочет – утром. Не захочет – после обеда… Когда рак на горе свистнет… А еще она, со своей дурацкой подписью…» Он ощупывает брючный карман: телефон молчит. Что бы ни говорил Марлен, главное – он ни от кого не зависел. Уж он бы точно плюнул на всех, включая посланца бригадира.

«А я? Я тоже могу». Надо найти выход, не сидеть сложа руки.

Он идет к люку. Спускается особенно осторожно. Теперь, когда решение почти созрело, как-то особенно глупо: упасть. Он чувствует головокружение. Один неверный шаг, и… Ему легко представить себе собственное тело, скорчившееся под лестницей. Или, наоборот: раскинувшееся в нелепой позе. Если сорвется, никто не придет на помощь. «Разве что она… Рано или поздно все равно явится со своими бумагами».

Странно, но эта мысль придает уверенности. Будто женщина, соседка – в каком-то смысле она тоже досталась в наследство от родителей, – укрепляет его тело, вливает энергию в ослабевшие члены.

Он осматривает веранду, прикидывая деловито: во-первых, кресло. Убрать, втащить в родительскую комнату. Встает в дверях, растопырив руки: если столешницу развернуть боком, с трудом, но, кажется, пройдет… —

Со стороны может показаться, будто женщина, идущая к соседской калитке, замедлила шаги. На самом деле она крадется, ступая мягко и неслышно, по-кошачьи. За чужим забором происходит что-то странное. Кастрюли, миски, тарелки… Из времянки выходит сосед. В руках – пластмассовый таз, доверху наполненный чашками. Она стоит за кустом боярышника, пытаясь понять: это что – ремонт? Или распродажа домашней утвари?.. Тарелки с синими ободками, чашки в голубой горошек – у нее тоже такие. Кому он надеется продать? Ей? Которая только и мечтает, как бы пристроить свою рухлядь…

– Здравствуйте! – она распахивает калитку. – Инвентаризация? Или генеральная уборка?

Он стоит над камнем, бережно расставляя чашки. Разогнув спину, откликается неохотно:

– Перестановка.

– Откуда – куда? – она улыбается. Ее задача: рассеять вчерашнюю недоверчивость, смягчить напряжение: свести к недоразумению, недостойному их давнего соседства, восходящего к родительским временам.

– Из времянки на веранду.

– А там что будет?

– Ничего… – в его голосе слышится растерянность.

– Может быть, я могу вам помочь? – Про себя она морщится: вопрос звучит искусственно – так учат на тренингах. Стараясь снять неловкость, которую он наверняка не заметил, она подходит к времянке. Заглядывает. – Здесь же мебель. Стол, холодильник, шкафчики… Тяжелые, одному не справиться. – Отступление от инструкции должно внести человеческую нотку. Впрочем, в хорошую инструкцию эта нотка тоже входит.

– Я не один. Вечером. Договорился. Придет человек, – он отводит взгляд, смущенно переминается с ноги на ногу.

– Челове-ек? – она тянет насмешливо. – Уж не это ли существо в красной футболке?

– Нет, – он прячет глаза. – Да.

– Надеюсь, – она интересуется с материнской участливостью, – вы не дали ему аванс?

– Но… А что тут такого? В конце концов… Он поехал в Сосново, там – магазин, машинное масло. У меня сломался замок… Сказал, захватит инструменты…

– Замок, этот? – она дергает запавший штырь. – Что ж вы мне не сказали… – оглядев расставленную посуду, идет к калитке…

Он подхватывает пустой таз. «Зачем мне столько посуды?» Для своих нужд ему хватило бы пары тарелок – глубокой и мелкой, – одной кастрюли, одной сковородки… Из глубины кухонного шкафчика появляется тяжелая емкость без ручек: чугунок. Он сует нос, будто надеясь уловить дух распаренной гречки – мать варила на ужин. Но ржавое донце пахнет пылью. На полке отпечатался рыжий след. «Черный металл… Надо было отдать», – вспоминает скромных сборщиков, чья машина чуть не угодила колесом в яму…

– Ну вот… Сейчас попробуем… – Голос и какой-то запах – приторный, механический.

Он оборачивается.

Женщина дергает штырьки. Один из двух не поддается.

– Нет. Тут дело серьезное. – Излишки машинного масла катятся вниз густыми желтоватыми каплями. – Советую сходить в ДЭК, найти рабочих. Если хотите, я все равно поеду мимо. Мне ничего не стоит: выйду, скажу, объясню, куда идти…

Какое ей дело до его замка?! Пришла, влезла… Еще неизвестно, что у нее за масло! Посланец бригадира придет, принесет настоящее. Пусть не сегодня, пусть даже в понедельник… В глубине души он чувствует: она права. Машинное масло не поможет. И парень это знал. Но все равно потребовал денег. Значит?.. Значит… Врал. И про масло, и про то, что нет инструментов. Он чувствует подступающий ужас. «Господи, неужели снова? Идти, отрывать проклятые объявления. Зачем, зачем я их выбросил?..»

Женщина наклоняется к канистре. Ловким движением наворачивает крышку – будто треплет за ухом кошку, которая жмется к ее ногам.

Он смотрит остановившимися глазами: во всем виновата она – явилась, отняла последнюю надежду…

Она открывает папку:

– Вот, как договаривались. Другие соседи подписали. Остались только вы…

Он вздрагивает, как собака, которую пнули со всего размаху.

– Я же ясно сказал: во второй половине. А еще лучше – вечером.

– Но вы… Вы… – женщина смотрит ошеломленно. – Это не займет много времени.

– Да, – он пытается сохранить видимость вежливости. – Да, не займет. Но это – мое время. И я никому… никому не поз-зволю… – Во рту что-то присвистывает. Это – зазор. От выпавшего протеза. Другой раз он бы застеснялся, но теперь, когда она…

Медленно, будто и впрямь боясь раздразнить собаку, женщина наклоняется, подхватывает канистру. Пятится к калитке. К собаке, сорвавшейся с цепи, нельзя поворачиваться спиной.

Он тоже ошеломлен: сумел дать отпор. Стал взрослым? Уподобился родителям? Кому-кому, а родителям он не хочет уподобляться.

Стоит, озираясь растерянно, словно впервые видит: чашки, тарелки, кастрюли. Откуда они взялись – здесь, на камне?.. «Это же я сам…» Как он мог забыть: история с замком кончилась. Он принял решение: перенести кухню на веранду. Запереть на замок, чтобы больше никогда не открылось. Обезопасить себя на будущее, на тот случай, если снова сломается: исправный замок может сломаться, неисправный – нет.

«Надо же… Заморочила голову». Он смотрит под ноги: ярость ушла в песок.

Спохватывается. Торопливо идет к калитке: догнать, извиниться, объяснить: жара, просто никакого спасения. Подписать ее документы.

Но женщина успела скрыться. Может, и к лучшему: в ее глазах ему не хочется выглядеть дураком. «Раз уж так вышло… – он возвращается к камню, подхватывает пустой таз. – Никакой срочности. Схожу. После обеда».

Нагружаясь новой порцией посуды, думает: столы, кухонный пенал, холодильник – одному не справиться. Тут соседка права. Но все это – мелочи, как-нибудь да устроится. Главное – блестящий план.

«На меня больше не рассчитывайте. Да, изменились обстоятельства. Переводчик моей квалификации… Моей квалификации… – у него есть время, чтобы обдумать разговор с главным редактором, найти точные слова. Эту книгу, конечно, закончит. Он – человек ответственный. Обещал, значит… Квартиру надо сдать. С осени. Вряд ли выручит много денег: хрущевка, в Ульянке, к тому же без ремонта. Но одному хватит. – Запасусь дровами: зимой придется топить. Топить и работать. Заведу собаку. С собакой не страшно… Буду как Марлен: читать, думать, переводить – не по заказу, а что душе угодно. – Их дружба, которую он в себе восстановит, придаст смысл жизни, вернет чувство собственного достоинства. Это и станет настоящим чудом: сочувствие, единство, глубокое взаимопонимание, которое не смогли обрести в реальной жизни. – Первородство? Господи, да о чем речь! – Уж если на то пошло, первородство он готов оставить за другом. Марлен – король. Он – Кавдорский тан.

Такое впечатление, что посуда никогда не кончится. Потирая спину, он думает: своего рода тоже сизифов труд. Сравнение, пришедшее на ум, греет сердце, еще теснее сближает с Марленом, придает сил рукам и ногам… —

Она задыхается от гнева: кретин!.. слизняк!.. убогий идиот!.. Все слова мира, способные выразить бессильное презрение, сходятся в одной точке – как скрещенные клинки. Ее память – кладезь уничижительных слов; дровник, набитый сухими чурками. Она подбрасывает, шевелит, кормит костер ярости: хам!.. безрукое ничтожество!.. тупой урод!.. Надо было жахнуть чем-нибудь тяжелым: палкой, чугунной сковородкой. Пусть брызнуло бы во все стороны – вдрызг, фарфоровыми искрами! Вот бы он заплясал!.. Упоительная картинка – слон в посудной лавке… Топчется среди осколков…