Планета грибов - Елена Чижова

Тут, будто подтверждая эти слова, чихнул и ожил холодильник. Он вздрогнул и взглянул на часы: 9:03. Разговор получился болезненным, но главное – боль осталась. Словно Марлен сорвал с его души металлическую коронку, обнажив гнилые корни, за которые цеплялся язык – русский, родной, на котором он думал и чувствовал.

До разговора, случившегося в ином пространстве, существование друга – во всяком случае, с его точки зрения, – определялось словом тоска: хаотическое брожение, смутное ощущение реальности… У него не было сомнений: Марлен жил не рассудком, а чувством, временами – чему он сам был свидетель – впадал в бешенство, заливал душу портвейном, томился, ощущая в себе какие-то тайные нереализованные силы – иными словами, был русским человеком. Теперь не то чтобы понял, скорее почувствовал: тоска-то тоска – но другая, которую нельзя свести к хандре, сиротству, беспомощности. Тоска Марлена глубже. «Тайные нереализованные силы… Мне тоже знакома эта му́ка. В этом смысле мы – близнецы-братья. Геракл и Ификл. – Сыновья одной матери, но разных отцов. В древнем мифе над близнецами, одному из которых судьба предназначила стать героем, летала сова – посланница Афины, богини мудрости. – Мудрый человек не предается саморазрушению, не сводит себя в могилу. – Значит, не Афина… А кто? Клио, богиня истории?..» – он почувствовал, как заныло сердце, и по этой нойке – странное слово, на которое однажды наткнулся в словаре Даля, – понял: он на верном пути.

Встал и вышел из времянки.

– Эт-то что такое?!

Прямо перед ним, на валуне, глубоко вросшем в землю, возлежал кот. Отмечая его появление, наглое животное шевельнуло надорванным ухом. Кончик хвоста белел на сухом мхе. Он стоял, раздумывая: прогнать или?.. «Там, – оглянулся на дверь, – понятно. Но здесь, на участке… Животное имеет право пересекать границы. Бессловесная тварь – не человек».

Кот, выгнанный из времянки, не смотрел в его сторону, казалось, не обращал внимания, но, он чувствовал – следит. С той же потаенной страстью, с какой следил бы за воробьем, скачущим – прыг-скок! – по тропинке, или мышью-полевкой, шуршащей в высохшей траве. Что это, если не демонстрация? Явное нарушение иерархии, чтобы не сказать божьего замысла. «Выгнать. Взять, – он огляделся, – вон, черенок лопаты. Черенком замахиваться глупо. Можно только метнуть». Ну и кто он после этого будет? Дикарь, мечущий копье…

– Глупость какая! – Вдруг вспомнил: селедочная головка завалялась в холодильнике.

Чертов холодильник выл, набирая потерянный холод. Словно предпринимал все от него зависящее, чтобы забыть прошедшую ночь. Он распахнул дверцу: под ноги полилась вода. Казалось бы, тонкой струйкой, но натекло существенно. Снял с гвоздя полотенце, кинул в изножье – будто прикрыл срам. Селедочная головка лежала на верхней полке.

Не решаясь подойти близко, примерился и кинул. Угощение угодило прямо под нос узурпатора. Кот не шелохнулся, как говорится, ухом не повел. Точнее, повел, только в другую сторону, откуда слышались голоса. Две женщины поднимались по склону. Не замечая его, остановились у калитки. Поставили на землю сумки.

Подумал: «Из магазина». Поблизости есть еще один, по ту сторону ручья.

– А я им говорю: конечно, понимаем. Для нас главное – когда поправится? – женщина, та, что помоложе, нагнулась к сумке.

– Ну, а они? – другая – постарше, пожалуй, его возраста.

– Мы, говорят, не боги, а врачи. – Молодая вытащила бутылку воды, отвернула пробку. – Будешь?

– Так болезнь-то, болезнь какая? – взглянув на бутылку, та покачала головой.

Молодая сделала глоток и закрутила пробку:

– Не знаю. Темнят. Говорят: депрессия. Ничего себе депрессия! Четвертый месяц лежит носом к стенке. А то встанет и ходит. Свекровь говорит: бес в него вселился. За попом сходить надо.

– Дожили! – женщина средних лет откинула со лба челку. – У нас что, Средние века?

– Так это не я, свекровь, – другая сбросила босоножку. Подняла, вытрясла песок.

– А ты возьми и скажи: нет тайных болезней. Все это – мракобесие. Бывают плохие врачи…

Подхватив тяжелые сумки, женщины двинулись дальше.

«Да-да, именно болезнь… Тайная, историческая», – в случае Марлена это обретало двоякий смысл: с одной стороны, все помыслы человека, зараженного этой болезнью, обращены к истории, с другой, – источник болезни таится в само́й русской жизни, точнее, русско-советской. Советская болезнь не лечится. Уж в чем-чем, а в этом его друг был уверен: для него именно советская жизнь стала квинтэссенцией национального бытия.

«А для меня?.. – он прислушался, будто ожидая, что ответ снова придет откуда-то извне. Как подсказка, которую, затаившись, невольно подслушал. – А может быть, правильнее говорить о другой болезни? Не советской, а русской». Вспомнил: Рильке, которого переводил Марлен, утверждал, что именно из этой тоски-болезни народились чудотворцы и богатыри русской земли.

В данном случае – сидел на скамейке, вперившись в пустое пространство, – о чудотворстве не может идти речи, разве что с большой натяжкой: стихотворные переводы – удача, отличная работа, но чудо – это уж слишком… Пусть не чудо, но что? Как так вышло, что даже посмертная жизнь Марлена оказалась осмысленной? Осененной трагизмом Сизифова труда. Тут уж никаких сомнений: его покойный друг, переводивший немецких неоромантиков, ухитрился стать героем, поднявшим бунт против отца – великого Зевса, ну, может, не Зевса, а мелкого божка советской филологической науки, но Марлен – своей непреклонностью – сумел поставить себя вровень с богами, бросить им вызов. Дело не в нынешней ночи. Сон – следствие. Об этом он догадывался и раньше, но боялся себе признаться: порвав с отцом, его друг катил тяжкий камень истории, в котором поблескивали крупицы правды-руды.

Интересно, как бы тот поглядел на все эти рассуждения? Насмешливо? Или презрительно, угадывая за ними ненавистный ему советский пафос?..

Наглая тварь вылизывала лапу. Странно… Вылизывая подушечки, кошки втягивают когти. Этот – наоборот выпускал. Словно чистил оружие перед решающей схваткой. Он пригляделся: кривые и острые. Ни дать ни взять, маленькие ятаганы.

Рыбья голова как лежала, так и лежит.

– Не хочешь, не жри… – Грубое слово, на которое кот не мог ответить, восстанавливало попранную было иерархию.

«Хотя… преувеличивать тоже не стоит. Герой, но тоже не без греха». Во сне он не успел сообразить, но теперь понял: выходит, Марлен, обвиняющий отца, отрицает свой собственный грех, переваливает на тех, кого сам же крестит дикарями?.. Но ведь он – живой свидетель: разве не Марлен таскал в портфеле книжку, пестовал французские всходы? Да что там! Переводил на русский. Сам, сам высаживал на пустое место, расчищенное его папашей со товарищи. Надеялся, что на нашей почве эти теории разрастутся и забьют советские сорняки.

Обернулся, услышав тихий скрежет. Не столько пугающий, сколько неприятный. Покончив с гигиенической процедурой, кот точил когти о камень.

«Советская история – широчайшее поле. Едва ли не каждое десятилетие – повод для скорби. Но тогда – почему?» Не революция, не Гражданская война, не репрессии тридцать седьмого, в конце концов, не Великая Отечественная – почему Марлена замкнуло именно на евреях? Его отец имел прямое отношение к кампании против космополитов. Но если так, разве сын – герой!? Геройство, замкнутое на личной, семейной, истории, нельзя назвать подлинным. Истинный герой – фигура надличная.

«Уж если на то пошло, подлинным героем мог стать именно я – если бы меня, что вполне можно вообразить, по какой-то причине замкнуло на советской истории. И наоборот: если бы не отец, обличавший космополитов, не исключено, что Марлен вел бы себя как я. Нет, конечно, я всегда понимал: та антисемитская кампания – преступление, – но оставался в границах разума. Во всяком случае, не преувеличивал свое отвращение перед всем советским: не валил в одну кучу… – Провел рукой по затылку: давило голову. – Но так, как Марлен, тоже нельзя – припирать к стенке, выкручивать руки, требовать от каждого. Историческая ответственность – добровольный выбор. Вот если бы мой отец поднялся на чьей-нибудь крови… Или наоборот – подвергся бы репрессиям. Конечно, я бы тоже страдал. Еще неизвестно, в каком случае больше. Но он всего лишь строил дачу, это не возбраняется ни при каком режиме… У кого поднимется рука обвинить его в этом? И вообще, – мотнул головой. – Космополиты – в медицине, в филологии, в биологии. Мои родители – технари».

Кот выпустил наточенный коготь. Будь это человеческая рука, он сказал бы: указательный палец. Брезгливо фыркнув, вонзил в рыбью голову. Подцпил и, не меняя брезгливого выражения, кинул в пасть… —

Снился музыкальный автомат.

Темное кафе… Окна задернуты глухими шторами. За стойкой маячит фигура бармена. Она не видит лица – только пятно, белеющее над рубахой. Ее раздражает музыка – мерная, похожая на марш. Кому пришло в голову включить! Она оборачивается: в углу на невысоком подиуме стоит пианино. По вечерам здесь, должно быть, играет живая музыка, но у нее нет времени дожидаться вечера. И вообще… Отсутствие живой музыки – еще не повод слушать мертвую. Она подает знак официанту. Угадав ее желание, тот направляется к автомату. Сейчас наконец выключит. Ничуть не бывало! Музыка гремит все громче. Она приходит в ярость и открывает глаза.