По Рождестве Христовом - Василис Алексакис

— У вас неприятности?

— Мой пояс украли, — вздохнула она, словно покоряясь судьбе. — Очень крепкий был пояс, из верблюжьей шерсти.

Я понял ее слова, хотя говорила она на совершенно неизвестном мне языке. В книжном шкафу не было уже ни одной книги. Кровать Навсикаи тоже исчезла. Ее спальню превратили в живописную мастерскую. Художник писал портрет почтенного старца. Тот позировал стоя.

— Я святой Афанасий, — представился он. — Вернулся к жизни, чтобы наш друг мог закончить мой портрет. Он начал его еще до моей смерти.

Старец стоял, застыв в той же позе, что и на иконах. Зато на полотне он выглядел гораздо живее, с чем я и поздравил художника, которым оказался не кто иной, как милейший Онуфриос.

На кухне я обнаружил не Софию, а продавщицу из «Пантократора», которая готовила сардины в духовке.

— Я сварю к ним рис.

— Прекрасная идея, — подбодрил я ее.

Сад кишел кошками. Вся одежда, сушившаяся на веревках, была черной — монашеские рясы, черное нижнее белье, черные носки. Домик в глубине сада оказался выкрашен в красный византийский цвет. За моим письменным столом сидел какой-то пухлый человек с завитыми волосами. Он работал над рукописью.

— Я аббат Прево, — сказал он мне. — Соблаговолите подождать немного, я уже скоро.

Он говорил по-гречески без малейшего акцента. Проснувшись, я порылся в карманах брюк, которые бросил на пол. Там были только орешки Полины Менексиаду.

Я опять уселся за стол, где мы недавно ужинали, и позвонил Полине. Сообщил ей, что нахожусь на мысе Акрафос, что собираюсь провести тут ночь и что видел судно Эллинского центра морских исследований. Спросил ее, не видела ли она монаха, размахивающего византийским флагом.

— Ну конечно! Он только этим и занят весь день. Впрочем, он и сейчас еще тут, приветствует самолет «Олимпика»!

Тотчас же над домом Андреаса пролетел самолет, оставив после себя огромную мрачную тишину. Не было слышно ни единого звука. Я подумал, что грохот распугал местных птиц. Несколько мгновений я вслушивался в эту тишину, которая словно что-то предвещала, какой-то конец, быть может, или — почему бы и нет — какое-то начало. Тень Афона покрывала уже весь пейзаж. Мне показалось, что сейчас самое время рассказать моей матери о Фалесе. Я чувствовал острое беспокойство, набирая ее номер, был почти уверен, что она не станет меня слушать. Поэтому сразу же приступил к сути дела:

— Хочу рассказать тебе, как Фалес измерил высоту пирамид.

— Сейчас? — воскликнула она. — Я в церковь собралась.

— Сейчас, — настаивал я. — Мне нужно всего-то пару минут. Неужели не можешь уделить мне пару минут?

Телефон находится в гостиной. Я представил себе, что она смотрит на фотографию, сделанную перед Афинским университетом в тот день, когда я получил диплом.

— Ладно, слушаю, — сказала она, смирившись.

— Тень от предметов бывает то больше, то меньше их самих, — начал я, словно обращаясь к ребенку. — Но неизбежно настает момент, когда длина тени равна высоте предмета.

— Это верно, — согласилась она без особой убежденности.

— Чтобы определить этот момент, Фалес воткнул свой посох в песок и стал ждать.

— И чего он ждал?

Я с трудом подавил охвативший меня приступ смеха. Андреас спускался в ложбину широким шагом.

— Он ждал момента, когда тень от палки сравняется с ее длиной. В этот самый момент тень пирамиды неизбежно указала ее высоту.

— Ты хочешь сказать, что он в этот момент побежал мерить тень пирамиды?

Она умолкла. Пыталась ли она представить себе Фалеса в пустыне, уставившегося на тень своего посоха?

— Какой умный человек! — сказала она в конце концов. — А отцу ты это рассказывал?

— Вроде нет.

— Я ему сама объясню, но не уверена, что он поймет!

Андреас сварил вполне приличный кофе, хотя и не такой крепкий, как у Иринеоса. Поверх рясы он натянул свитер.

— Как только солнце скроется, сразу холодает.

С Димитрисом Николаидисом я больше не говорил. В семь часов вечера он еще спал. Я заглянул к нему и оставил на одеяле фото Навсикаи. Затем Андреас отвел меня к дому Захариаса, тоже расположенному на обрыве. И сразу же ушел обратно к Димитрису, потому что в семь двадцать должен был пролететь очередной самолет.

Один из вагонов поезда полностью заполнен школьниками — девочками и мальчиками. Я прошел через него по дороге в бар. И был поражен смехом и криками этой непоседливой детворы. Я подумал об учениках школы в Карьесе, которых, по словам Онуфриоса, «учат не жить». Мне стало грустно еще и потому, что времена, когда я сам еще мог ездить на школьные экскурсии, показались вдруг такими далекими. Споткнувшись о чей-то рюкзак, валявшийся в проходе, я чуть шею себе не сломал.

Захариаса я обнаружил склонившимся над верстаком, с газовой горелкой в руке. Он сказал мне, что плавит золото. На нем была маска сварщика, придававшая ему довольно несуразный вид. Горелка соединялась шлангами с двумя баллонами. Он мне объяснил, что в одном кислород, в другом пропан. Поскольку плавку он прервать не мог, то предложил посмотреть пока его работы. Икон здесь было не меньше, чем в церкви, они тут стояли даже на земле, прислоненные к стене. Мое внимание не привлекла ни одна, но золото вокруг изображений было великолепно.

— Листочки золота, которые я наклеиваю на иконы, толщиной всего в десятую долю миллиметра. Тоньше папиросной бумаги. Очистив плавленое золото кислотой, я даю ему остыть, потом кладу меж двумя кусками кожи и много часов подряд отбиваю молотком. Мало-помалу оно расплющивается и истончается.

У меня возникло впечатление, что я смотрю по телевизору документальный фильм. Рядом с дверью стояло двуствольное ружье. Словно охраняло дом. Уж не стрелял ли он из него по аквалангистам департамента подводной археологии? Я подошел к монаху поближе, решив, что плавка мне гораздо интереснее его творений. В каменном тигле под воздействием огня таяло золото. Но это был не просто кусок металла, а браслет в виде цепочки, чьи звенья из переплетенных золотых нитей украшали подвески — крохотные плоды. Прямо рядом с тиглем ожидал своей очереди золотой миртовый венок, наподобие того, что восхитил меня в археологическом музее в Фессалониках.

— Где же ты нашел эти прекрасные вещи, друг мой?

Он не понял, что я не шучу.

— В древних могилах. Я набрал там кучу языческих драгоценностей, которые очищаю огнем, чтобы преподнести их золото в дар нашим святым.

Зря он поднял маску. Из-за этого безобидного жеста мой гнев взорвался. Я толкнул его изо всех сил, с яростью, достойной осажденного монаха-эсфигменита. Он упал, но это меня не успокоило. Мелькнула даже мысль ударить его стоявшей на столе бутылкой с кислотой. Если я этого не сделал, то лишь потому, что кислота ассоциируется в моем мозгу с вышедшими из моды романами. Я удовлетворился тем, что схватил миртовый венок. Он не пытался помешать моему бегству, поскольку у него нашлось более срочное дело: пламя выскользнувшей из его рук горелки коснулось стоявшего на земле образа святой Марины, и тот мгновенно запылал.

Выскочив из дома, я понял, что влип. Местность вокруг выглядела совершенно голой. Быстро скрыться можно было в одном единственном месте — под обрывом. Туда я и побежал. На бегу вдруг вспомнилось, как я недавно напрягал память, тщетно пытаясь сообразить, когда бегал в последний раз. «Последний раз — это сейчас». Я начал спускаться по тропинке, ведущей вниз по крутому склону. И очень вовремя, потому что через несколько минут над моей головой прогремел выстрел. Захариас стрелял во все стороны, наудачу. Поднятый им шум произвел совершенно неожиданный эффект: с исследовательского судна с протяжным свистом взлетела сигнальная ракета. Она вспыхнула очень высоко в ночном небе, осветив весь мыс Акратос. Я дождался, когда погаснут ее огни, и продолжил спуск. Увы, метров через двадцать тропинка кончилась. Надев венок на руку, чтобы не мешал, я стал спускаться ползком, пятясь задом и обдирая руки о всевозможные камни и колючки. Остановился только один раз, чтобы дух перевести. Заодно спросил Герасимоса:

— Думаешь, выкарабкаюсь?

— Ну конечно, — ответил он.

Полине я позвонил, только добравшись до самого низа, до черных камней. Едва она запустила мотор, мою усталость как рукой сняло. Она избавила меня от венка и надела его себе на голову.

— Мне идет?

Золотые листочки очаровательно блестели в свете первых звезд. Я прижался головой к ее животу. Меж ее рук, держащих штурвал, виднелось небо. «Утверждать, что мир был создан кем-то, — подумал я, — ничуть не менее нелепо, чем полагать, что он не сотворен никем».

Этим утром, на заре, я сошел на берег в Иерисосе, другом порту Халкидики, и взял такси до Фессалоник. Я сидел в машине, когда из кабинета мэра на Тиносе позвонил отец и объявил, что захват удался превосходно и что доктор Нафанаил тоже принял участие в операции.