Волк - Генри Олди

— Лучше в гроб…

— Куда?!

— В твой гадский «гроб». Рискну помыться, даже если мне доведется свернуть шею. Уймись, волчонок! Ненавижу обобщения в постели. Мы, мы, мы — я словно с целой империей переспала…

А может быть, жизнь Н'доли рванула под откос тогда, когда отец напился, что нормально, и сболтнул лишнего, что ненормально и даже противоестественно.

— Твой-то, — сказал Папа Лусэро. — В Крови твой-то…

И добавил:

— Вытащим — привезу тебе в подарок. Сыграете в зверя с двумя спинками…

Сперва Н'доли не поняла. В крови? Кто? Но отец снял очки, подмигнул слепым глазом, и Н'доли вопреки всякой логике догадалась, о ком идет речь. Волчонок в крови?! Примерещилась красная, дурно пахнущая лужа, в которой лежал умирающий Марк. Это ты виновата, сказал голос за кадром. Он шел не из глубин подсознания, а из живота: низкая, утробная вибрация. Конечно, ты. Мальчишка на твоей совести. Чувство вины обострилось до бритвенной хищности, полоснуло крест-накрест, и лишь потом до Н'доли дошло, что Кровь — не поток плазмы и взвешенных в ней клеток, а некая малоприятная местность.

— Где он? — вудуни вцепилась в отца. — Что с ним?!

Вытрясти из Папы Лусэро удалось немногое. Карлик и сам был не рад, что развязал язык. О Марке он узнал от полковника Тумидуса: в числе предположительно выживших после гибели корабля, ушедшего в Кровь, фигурировал племянник полковника. Сам полковник о Крови узнал от Папы Лусэро, а Папа — от Рахили Коэн. Но если по правде, никто толком ничего не знает. Плюнув на причинно-следственную связь, утонувшую в сбивчивом, пьяном монологе отца, Н'доли терзала Папу Лусэро до тех пор, пока не выяснила: коллант полковника отправляется в спасательную экспедицию.

— Новый коллант, — сказал карлик, прежде чем заснуть. — С миру по нитке. Какой дурак туда полетит доброй волей…

Утром Папа заявил, что пошутил.

— Отведи меня к полковнику, — велела Н'доли.

— Пьяный бред, — возразил Папа Лусэро. — В первый раз, что ли?

— Буду пробоваться, — ответила дочь.

— Куда?

— Это я виновата.

Все сошлось. Судьба, комплекс вины, ненависть, фобии, совесть, память — дикий, оглушающий коктейль. Под ножом хирурга-модификатора рассудок превратился в безрассудство. Есть поступки, о которых потом будешь жалеть. Если, конечно, доживешь до какого-нибудь «потом». Зная, что жизнь коротка, начинай жалеть прямо сейчас.

— Я. Виновата. Понимаешь?

— Выпей чаю, детка. Чаю с малиной, и все пройдет.

— Ананси, — впервые за много лет Н'доли назвала отца семейным, вернее, родовым прозвищем, — брось свои дурацкие штучки. Ты что, не видишь, что я боюсь? Меня трясет от страха, а тут еще ты…

— Я ничего не вижу, — буркнул карлик. — Я слепой.

Он тронул дочь за рукав:

— Собирайся, пойдем.

Чудеса, как женщины, опаздывают на свидания. Это чудо опоздало на пять лет. Н'доли вышла в большое тело с первой попытки, словно и не было прошлых неудач. По возвращении с орбиты полковник Тумидус кивнул без особого энтузиазма: мол, сойдет. Полковнику для стабильности требовался седьмой член колланта, а добровольцы не спешили штурмовать Тумидуса, предлагая свои услуги. Тем же днем Н'доли уехала в «Грядущее», втайне опасаясь упрямства начальства. Меньше всего ей хотелось объясняться с координатором Умслой. От новых впечатлений кружилась голова, все вокруг казалось нереальным, плотским, слишком вещественным, чтобы быть правдой. Откровенно говоря, Н'доли подозревала, что начни она приводить доводы, искать аргументы — и страх победит. Превратится в панику, швырнет назад, в привычное, уютное, будто домашние тапки, существование. К ее радости, координатор Умсла без возражений подписал заявление на отпуск. Похоже, Умслу предупредили: сиди тихо! Н'доли попрощалась с координатором и вышла из кабинета. В холле ее ждал майомберо Зикимо. Н'доли не сразу узнала Зикимо: вместо знаменитого халата на «орангутане» был черный траурный костюм. Молчаливый, как на похоронах, Зикимо смотрел на вудуни слезящимся взглядом брошенной собаки.

— Всего доброго, коллега, — кивнула Н'доли.

Зикимо втянул голову в плечи.

— Я скоро вернусь. Не скучайте!

— Вернитесь, — попросил Зикимо. — Пожалуйста.

Если бы кто-то, имея определенный жизненный опыт, напомнил дочери Папы Лусэро ее властность в отношениях с Марком, желание играть первую роль, делать выбор и принимать решение, а потом сказал бы, что поведение молодой вудуни меньше всего похоже на порыв влюбленной женщины, что скорее это материнский инстинкт или действия командира, чей боец по вине командования угодил в ловушку…

Нет, Н'доли не поверила бы.

— Что там? — с раздражением спросила госпожа Зеро.

Все время, пока легат излагал те жалкие крохи информации, которые ему удалось выяснить у Папы Лусэро и взбалмошной дочери антиса, лысый разговаривал по коммуникатору. Разговор шел «в одни ворота»: лысый слушал и мрачнел с каждым услышанным словом.

— Рабы, — доложил он. — Рабы вашего сына, господин Тумидус.

Лысый вытер пот:

— Мне звонили из «Нумэрга». У них нештатная ситуация.

Глава седьмая.

Астланин

…свет.

Опять свет? Прочь! Ненавижу! Спрятаться, забиться в нору, в логово, в любую дыру; отгородиться спасительной тьмой…

Он дернулся, желая отодвинуться прочь от убийственной ласки пламени. И выяснил, что у него есть тело. Телам положено состоять из мышц и костей, кожи и органов. Эта же плоть, казалось, складывалась из сплошных оголенных нервов. Болеть нервы устали, они лишь тягуче ныли при каждом движении, вибрируя перетянутыми струнами. Кто-то застонал. Под боком фыркнули, и тело расслабилось.

Нытье угасло.

«Это я стонал. Точно, я. А фырчал кто?»

Для ответа на вопрос требовалось открыть глаза. Накатила паника: он по-прежнему ощущал на лице тепло солнечных лучей. Сейчас в мозг ворвется сияние астланского солнца, выжигая человека изнутри. Останется легкая пустая оболочка — иссохшие покровы куколки, из которой вылупилась и упорхнула огненная бабочка.

«Отставить! У тебя был бред. Галлюцинации…» И сейчас бред, добавил Марк. Унтер-центурион Кнут, идите, пожалуйста, в задницу. «Теперь ты в порядке, — упорствовал Кнут. Пользуясь слабостью Марка, он усиливал свои позиции. — Ты жив и в сознании. Солнце светит тебе в лицо. Обычное солнце; пускай чужое…» Если чужое, решил Марк, пусть погаснет. Лично я не возражаю вернуться в темноту. «Ты откроешь глаза, — строевой дятел, Кнут долбил прямо в мозжечок, — и осмотришься. Ничего с тобой не сделается…»

Веки поднимались целую вечность. Левое как приморозило. Марк был уверен, что открыл оба глаза. Он готов был поклясться в этом самой страшной клятвой, но поле зрения все равно оставалось усеченным. Мир подернулся мутью, стал искусственным, грубой подделкой из пластмассы, словно Марк глядел на плоский туземный монитор, да еще и прикрыв левый глаз ладонью.

…левый глаз.

Битва в пирамиде. Глазница вспыхивает адским пожаром. Тьма. Багровые проблески. Шея вывернута до хруста: надо успеть, выхватить располовиненным взглядом…

Что?

Воспоминание отдалось в глазнице дергающим эхом. «Все верно, — кивнул Кнут, злой циник. — Ты кривой, братец. Помнишь, что это значит: кривой? Привыкай к новому миру: узкому, плоскому». Пытаясь сфокусировать зрение на окне с пластиковой рамой, Марк дивился собственному спокойствию. После гостеприимства красотки Астлантиды, вымотавшей душу без остатка, потеря глаза волновала мало. Вернется домой — вырастят новый. Или вставят фасеточный имплантант, как у Жгуна.

Не вернется — какая тогда разница?

«Отставить пораженческие настроения!» Ага, вяло согласился Марк. Уже отставил. «Вы отсюда выберетесь, все трое, — унтер-центурион Кнут чеканил слова, как монеты. С лязгом они падали на дно утомленного рассудка. — Без вариантов!» Ну да, без вариантов. Пешком на Октуберан. «Не сметь думать иначе!» Да хоть и вовсе не думать…

Внутренний диалог утомлял.

Рядом заворчали. Из последних сил Марк прижал подбородок к груди, скользнул щекой по хрустящей, идеально чистой наволочке подушки. Это была единственная возможность увидеть того, кто спит с тобой в одной постели. В ответ на Марка уставилась пара внимательных, пронзительно-желтых глаз. Зрячий изучил кривого, и результат ему не понравился. Пятнистый комок мышц и меха оскалился, распахнув розовую пасть с острыми, влажно отблёскивающими клыками.

Ягуар!

Забыв обо всем, Марк рванулся: вскочить, отпрыгнуть! В боку колыхнулась боль: вязкая, тупая. Навалилась штамповочным прессом, приковала к месту, не позволяя двинуться. Ягуар чихнул, как показалось Марку, с укоризной: