Мозес - Константин Маркович Поповский

Он переключил канал.

Крупнейшая за последнее десятилетие авиакатастрофа. Разбившийся под Карачи Боинг-800 унес жизни более 260 пассажиров.

Дымящиеся обломки самолета. Лица родственников в аэропорту. Пожарные машины…

Президент Америки выразил соболезнование семьям погибших, – сказал диктор.

Он снова переключил программу.

Совет безопасности принял решение не отправлять дополнительные силы…

Еще один щелчок…

Дробь ударника, подгоняющая тонущие в клубах дыма фигуры музыкантов. Мигающий свет выхватил из тьмы зрительного зала колыхание поднятых кверху рук…

Он быстро переключил программу.

Реклама стирального порошка.

Следующая – ползущие титры окончившегося фильма.

Расплывшаяся в улыбке дородная леди готовилась погрузить в микроволновку стеклянную кастрюльку. Этот рецепт особенно придется по душе тем…

Щелчок.

Танцующая на льду плитка шоколада.

Щелчок.

Заявление премьер-министра России вызвало далеко не однозначную реакцию в политических кругах Европы…

Курс доллара по отношению к евро…

Щелчок.

Закатившая глаза крашеная блондинка. Стоящий над ней мужчина мял ее грудь и, одновременно, быстро и ритмично работал бедрами. На его плече был выколот сине-красный орел. Стоны блондинки заглушали негромкую музыку. Камера сместилась, дав крупный план: женская рука с фиолетовым маникюром, бесстыдная розовая плоть промежности, движения мужского члена. Снова общий план. Неестественно широко раздвинутые ноги в прозрачных белых чулках. Блондинка посмотрела на Давида и улыбнулась. Его всегда занимало, что чувствует женщина, которую снимают в то время, когда она занимается любовью. В конце концов, от камеры нельзя было скрыть ничего: ни дряблости кожи, ни сыпь, ни жировые складки. Особенно выдавали возраст руки: набрякшие вены, опухшие суставы, – все ухищрения косметологов были здесь бессильны. Мужчина оставил грудь партнерши и теперь пытался, не переставая работать, еще шире развести ее бедра, одновременно, разворачивая ее в сторону камеры. Жалкое и поучительное зрелище обнаженной человеческой плоти. Колыхание полного живота и опавшей груди. Стоны усилились вслед за участившимися движениями мужского тела. Охваченный пальцами с фиолетовыми ногтями, извергающий семя член и ярко красные губы вспыхнули и сгорели, оставив после себя темный четырехугольник померкшего экрана.

Сна по-прежнему не было ни в одном глазу.

Натянув тренировочный костюм, Давид вышел из номера. Приглушенный свет напомнил о нарушенном режиме. Чувствуя под ногами мягкость ковролина, он бесшумно дошел до поворота. В конце коридора – у застекленного выхода из крыла, которое занимала команда – сидел, вытянув ноги, дежурный полицейский. Увидев Давида, он помахал ему рукой, убрал ноги и улыбнулся.

– Шалом, – сказал он, не переставая улыбаться. – Не спится?

Английский его был, прямо скажем, никуда.

– Ни в одном глазу, – ответил Давид. – Пойду, пройдусь.

Он не был уверен, что тот его понял.

Второй полицейский вышел из-за угла и молча встал рядом, заложив руки за спину. Он тоже улыбался – вежливо и предупредительно. Висевший на его груди автомат напоминал детскую игрушку.

– Завтра вам трудный день. Желаю успеха, – сказал первый полицейский.

– Послезавтра, – поправил Давид.

– Послезавтра, – повторил полицейский, бессмысленно улыбаясь. Затем он встал и протянул Давиду газету. – Ваша подпись. Тут.

– Автограф?

– О, да. Автограф…

Второй полицейский достал из кармана ручку и протянул ее Давиду.

На газетной фотографии была запечатлена вся команда. За исключением пресс-секретаря, разумеется.

– Боюсь, вы ошиблись, – сказал Давид, улыбаясь. – Вообще-то я просто пресс-секретарь… Понимаете?.. Я пишу и встречаюсь с журналистами… Понимаете?

Он улыбнулся и попытался сообщить то же самое с помощью вполне понятных, как ему казалось, жестов.

– Секретарь, – сказал полицейский, улыбаясь и продолжая протягивать Давиду газету.

В конце концов, подумал Давид, забирая из рук полицейского газету, – в конце концов, не объяснять же им было, в самом деле, то, что они наверняка прекрасно знали и без него, а именно, что послезавтра занюханный израильский клуб «Цви» будет играть в товарищеском матче с какой-то тоже вполне занюханной египетской командой по имени «Александрия»?

Из приоткрытой двери соседнего номера выглянул между тем израильский охранник. Поверх расстегнутой голубой рубашки – черные ремни пистолетной кобуры. Пока Давид расписывался под газетной фотографией, вслед за охранником в коридор вывалилась массивная туша Шломо Зейца – начальника службы безопасности. За глаза его звали Перченый, – скорее всего, из-за целой россыпи мелких шрамов, усеявших его лицо.

– Самое время для автографов, – мрачно изрек он, оглядывая присутствующих.

Голос его – глухой и негромкий – казалось, шел прямо из живота.

– Захотелось немного пройтись, – сказал Давид, возвращая полицейскому ручку. – Бессонница.

Перченый фыркнул.

– Самое время для прогулок. Ты хоть знаешь, который час?

В своей разноцветной футболке, с выпирающими из-под нее жиром и мускулатурой, он был похож на борца сумо. Полицейские смотрели на него с уважением.

– Счастливые, во-первых, часов не наблюдают, – сказал Давид. – А во-вторых, если человеку захотелось немного пройтись, так его что же, можно сразу объявлять врагом службы безопасности?

– Ты сам все знаешь, – буркнул Шломо.

– Конечно, знаю, – Давид потряс перед лицом Шломо свернутой газетой, – Тем более что я работаю, как тебе известно, не ногами, а головой… Чувствуешь разницу?

– Полчаса.

– Слушай, а может, ты хочешь, чтобы я тебе тоже дал автограф?

– На заднице, если можно. Сейчас только штаны спущу, – сказал грубый Шломо, игнорируя вежливые улыбки полицейских. – Проводи-ка его, – кивнул он улыбающемуся охраннику. Тот нырнул в номер и сразу же вернулся, на ходу натягивая пиджак.

– Я, собственно, мог бы и один, – сказал Давид. – До смотровой и обратно.

– Сейчас, – отрезал Перченый, с ненавистью глядя на Давида. – Чтобы завтра мне яйца из-за тебя оторвали? Топайте, топайте… И чтобы из отеля ни на шаг!

– Слушаюсь, сэр, – и Давид отдал честь.

Зеркальный лифт бесшумно взмыл на последний этаж.

Обогнув по боковой галерее лежащий ярусом ниже и утопавший в зелени ресторан, они поднялись по железным ступеням небольшой лестницы и очутились под стеклянным небом смотровой площадки.

Бармен за стойкой подозрительно посмотрел в их сторону и вновь уткнулся в книгу.

Возможно, они, и в самом деле, выглядели несколько странно: один – в домашних тапочках и спортивной куртке, другой – в приличном костюме, не слишком скрывающим спрятанный под пиджаком ствол.

Прежде чем сесть, охранник привычно осмотрелся. Впрочем, никаких причин для беспокойства, похоже, не было. Смотровая была почти пуста, – если не считать, конечно, двух полицейских, которые играли в нарды, да небольшую мужскую компанию, устроившуюся в центре. Они пили кофе и негромко беседовали. Единственно, что бросалось в глаза – одинаковые серые костюмы, в которые они были одеты. («Похоже – местные» – сказал охранник. «Похоже», – сказал Давид. До его слуха донеслась приглушенная арабская речь.)

Заказав два стакана сока («Бренди был бы лучше», – сказал охранник. – «Кто бы спорил», – согласился Давид), он подошел к окружавшему площадку металлическому ограждению. Сразу за ним начиналась высокая стеклянная стена, в которой сейчас отражалось сумрачное пространство смотровой: белые пластмассовые стулья и столики, мерцание телевизора, ярко освещенная стойка бара и сам он, облокотившийся на ограждение и пытающийся разглядеть за мешающим отражением лежащий перед ним ночной город. Впрочем, если отойти туда, где на стекло падала тень, можно было увидеть погруженный в электрическое сияние центр и разбегающиеся в разные стороны, пересекающиеся