Мозес - Константин Маркович Поповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Похоже, об этом же свидетельствовала и та манера, в которой рабби, как правило, предпочитал говорить о себе – и которую Давид называл Манерой Ускользающей Откровенности.
Несомненная реальность проклятья (какой она выглядела, по крайней мере, в глазах самого рабби) не делала его более понятным, тем более – желанным. Наказание можно было нести со смирением, но его невозможно было любить, как невозможно было любить орудие пытки, даже если оно было приготовлено и занесено над тобой самим Всемогущим. Да и само смирение – каким бы искренним оно ни было – выглядело, на самом деле, не вполне безупречно. Словно за ним, в самой глубине сердца, скрывалось совсем другое чувство, которое, впрочем, и не думало ни отрицать это смирение, ни сомневаться в его искренности, – оно просто существовало само по себе, не нуждаясь ни в чьем разрешении или одобрении, как не нуждается в этом осенний дождь или утренняя заря.
Всегда охотно отвечая на вопросы о себе и своей жизни, и тем самым охотно принимая ее неизбежность, сам рабби Ицхак вдруг словно исчезал из своего рассказа – будто все происходившее с ним когда-то, в действительности, не имело к нему никакого отношения. Так, словно смиряясь с неизбежностью самих фактов, он, странным образом, не только не придавал им никакого серьезного значения, но и чувствовал себя свободным от их принуждающей власти, иронически или, чаще, безучастно созерцая эти факты со стороны, и не стыдясь показать их другим – словно экскурсовод, знакомящий посетителей с содержанием музейных витрин, за стеклом которых находились, возможно, занимательные, но, увы, вполне бесполезные экспонаты. Иногда складывалось впечатление, что рассказчик вдруг оставлял слушателей один на один с неким литературным произведением носившим название «Жизнь рабби Ицхака бен Иегуды Зака», в котором главным действующим лицом был некто, носящий это вынесенное в заголовок имя, и, однако, ничего общего не имеющий со своим реальным прототипом.
Со временем, Давид перестал сомневаться в том, что за ускользающей, подчас подчеркнуто иронической манерой рассказов рабби таилось все же нечто большее, чем простая ирония или отсутствие тщеславия. Руководствовался ли он при этом ненавистью к этим фактам? Нежеланием признать их очевидную власть? Жаждой избавления? Пожалуй, это совсем не походило на тяжбу с Божественной волей. В смешной попытке ускользнуть от своей собственной судьбы скорее проступало трогательное желание освободиться от всего того, что, так или иначе, преграждало путь к Божественному свету, – ибо именно тяготеющее над ним проклятье, оставаясь приговором высшей справедливости, с которым приходилось смиряться, было – вместе с тем – и грозным знаком отверженности, – так, словно между рабби Ицхаком и Всемогущим пролегла, подобно каменной стене, его собственная, ненавистная и непонятная жизнь.
Скрывал ли рабби Ицхак эту ненависть от самого себя или же он принимал ее с тем же смирением, что и положенное на его род проклятье, – об этом долгое время Давид мог только догадываться. Во всяком случае, ему не составляло большого труда время от времени ловить учителя на неизбежно возникающих в этой ситуации противоречиях, на которые сам рабби, вероятно, просто не обращал внимания. Впрочем, со временем эти противоречия перестали беспокоить и самого Давида.
«Путь, по которому мы идем, это всего только путь», – любил повторять рабби Ицхак, охотно поясняя (когда его спрашивали), что жизнь – это только место испытания, которые мы проходим, чтобы достичь желаемого.
Но Давид помнил и другое. Прогулка возле стен Старого города, лежащие внизу камни султанского бассейна и голос старого рабби, присевшего отдохнуть (и, конечно, не забывшего перед этим расстелить на скамейке газетный лист).
– В детстве мне часто казалось, что воробьи или ласточки намного счастливее нас, людей, – говорил он, кивая в сторону моющихся в пыли птиц. – Я и сейчас иногда думаю, что это так. Посмотри-ка на них. Кажется, что они не знают ни кто они, ни откуда, и при этом живут так, как заповедал им Творец, без труда исполняя все, что им положено, не зная печали, не ведая страха и уныния, вовремя строя гнезда, и вовремя выводя птенцов, и вовремя умирая, не отличая один день от другого и нынешнюю весну от прошлой… Мне кажется иногда, что каждую минуту они живут перед лицом Божьим. – Он улыбнулся. – Во всяком случае, ничто не мешает им видеть Его лицо. – Потом он помолчал и добавил: – Так, должно быть, жил Авраам… Ты никогда не думал, что это главное, чему следовало бы нам научиться – просто жить, не превращая нашу жизнь в бесконечный путь без сна и отдыха, в ожидании награды, которой мы все равно никогда не сможем получить своими силами?.. Какую еще награду нам ждать?
Путь, манящий стерильной чистотой последнего вознаграждения, путь, мешающий увидеть или хотя бы только почувствовать близость Творца и святость Творения – это или что-то в этом роде, что скорее угадывалось, оставляя место для солидных комментариев, и забывая о словах, которые как всегда, были бессильны передать ускользающие образы сновиденья…
Раскладывая карты, Давид вспомнил вдруг, что фамилия рабби была аббревиатурой средневекового словосочетания «зера кдошим» («семя праведных») – так называли тех, чьи родители были убиты во время религиозных преследований, – и в этом, конечно, заключалась немалая доля иронии – вот только было непонятно, чьей же именно.
29. Мелочи из жизни пресс-секретаря футбольного клуба
Возможно, полученная комбинация была не совсем лишена смысла. Последняя карта вызывала доверие: закованный в сталь рыцарь с золотым кубком в руке обещал, кажется, перемены к лучшему, но предыдущая – связанная женская фигура в окружении восьми воткнутых в землю мечей – явно намекала на неприятности. Впрочем, разобраться в этом был в силах один только Брандо.
Оставив карты, Давид включил телевизор.
Бегущие по экрану полосы были похожи на футболки туниской сборной.
Вытянувшись в кресле, он подумал о послезавтрашней игре, а затем о том, что ему не успеть в срок ответить на все вопросы, которые ему задали на прошлой пресс-конференции и уж тем более – не успеть закончить ежемесячное резюме, за чем всегда следили и тренер, и вечно недовольная всем администрация.
– И черт с ними, – проворчал он, устраиваясь поудобнее и беря в руки телевизионный пульт. Затем он почти свел на нет звук.
Возникшая на экране улыбка диктора Си-Эн-Эн демонстрировала образец скромности и оптимизма.
– …в ближайшее же время, – сказал диктор, и его
