Космические тайны курганов - Юрий Шилов

Принимая ее, не станем упускать из виду того об­стоятельства, что утверждение идеи бессмертия дел че­ловеческих похоронило идею бессмертия самого чело­века. Ужас небытия был компенсирован тут же воз­никшей религией: надо верить в загробную жизнь — рай­скую или адскую, по заслугам при жизни земной... Одна­ко классовые формации преходящи, развитие науки отменяет религию, а без веры в "бессмертную душу" упование на вечность дел своих, увы, не срабатывает. И тогда высокоразвитая личность начинает метаться. Ее душевные муки глубоко выразил великий ученый и философ Б. Паскаль:

"Я не знаю, кто меня послал в этот мир, я не знаю, что такое мир, что такое я... Я вижу со всех сторон толь­ко бесконечности, которые заключают меня в себе как атом; я как тень, которая продолжается только момент и никогда не возвращается. Все, что я сознаю, это толь­ко то, что я должен скоро умереть, но то, чего я больше всего не знаю, это смерть, которой я не умею избежать. Как я не знаю, откуда я пришел, точно так же я не знаю, куда я уйду... Вот мое положение: оно полно нич­тожности, слабости, мрака".

Не правда ли, современно звучит? А ведь 300 лет назад сказано!

ВЕЛИЧИЕ И НЕРАЗВИТОСТЬ ПЕРВОБЫТНОЙ ИДЕИ БЕССМЕРТИЯ

В предшествующем разделе мы обратили внимание на определенную направленность в переработке тех влияний шумеро-аккадской культуры, которые проника­ли в среду индоиранцев. Эти элементы переосмыслива­лись в новом мифотворчестве, причем дух первобытнооб­щинного строя брал верх над раннеклассовым. Встает вопрос: было это обусловлено превосходством или же консерватизмом более древней формации?

"Ну конечно же, консерватизмом!" — скажем мы, зная, что на смену первобытнообщинному строю при­шло рабовладение, свойственное и Шумеро-Аккадскому царству... Однако ответ не так уж и прост.

А чтобы основательнее к нему подготовиться, рас­смотрим для начала превращения "Поэмы о Гильга­меше", проникавшей в Приазовье, в самый центр фор­мирования индоиранцев. Что же происходило здесь с отрицанием "Поэмой" исконной идеи бессмертия?

Путь от границ Шумеро-Аккадского царства к бере­гам Меотиды (Азовского моря) в конце XXIV — начале XXII века до нашей эры был весьма оживлен; откры­ли же его раньше.

В 2304 году до нашей эры Саргон I, основатель Ак­кадской династии, повторил древний путь Гильгамеша: дошел до "Кедровых лесов и Серебряных гор" (до Ли­вана и Тавра). После этого похода на Северном Кав­казе появилось немало переселенцев. Владыка их пог­ребен был в Майкопском кургане. Помимо золотых и серебряных сосудов с зодиакальными сценами, изо­бражающими шествия зверей-созвездий над подземным морем, земными горами и реками, здесь были найдены и предметы сугубо культового назначения.

Одни из них напоминали спиралевидно свернувших­ся змей и представляли собой хорошо известные в шумеро-аккадской культуре "символы справедливости" Инанны и Лилит ("приносящей смерть"). Другие же стали характерными в индоиранской среде. Это уже известный нам по кургану у села Семеновка на Одессщи­не брасман: стреловидные прутья, пронзившие четырех бычков из золота и серебра. Символика майкопского брасмана получила развитие и в каменномогильском "Гроте быка"; означала она власть жреца над небес­ными светилами и годовым циклом.

Нашествие со стороны Шумеро-Аккада содействова­ло формированию в Закавказье алазано-бедепской культуры, родственные типы которой проникали за Днепр, до Дуная и даже на Балканы. В Высокой Мо­гиле оставили они погребение "космического странни­ка". Сопряженный с ним календарь оказался подобен тому, которым пользовались хурриты, одна из древней­ших народностей Северной Месопотамии.

Нарамсину (2236—2200 годы до нашей эры), одному из преемников Саргона Великого, в начале и конце свое­го правления пришлось отбиваться от нашествий "наро­дов Севера". В их коалицию вошло, возможно, и племя, которое проторило от Высокой Могилы дороги-лучи и оставило над погребением "космического странника" древнейшую из доныне известных в Северном Причер­номорье повозку (рис.28). Удалось проследить, что после этого захоронения приднепровские племена дви­нулись в сторону Кавказа, а возвратившись вскоре от­туда, принесли с собой немало серебра, меди, характер­ные для Закавказья амулеты и посуду.

На Нижнем Днепре была построена крепость, одна из древнейших в Восточной Европе. Она стояла над удобнейшей переправой, по дороге к Высокой Могиле. Население крепости было смешанным: наряду с полу­землянками, содержавшими местную керамику ямной культуры, за каменными стенами и глубокими рвами воздвигнуты были дома с характерной для Кавказа по­судой. Оттуда же происходил металл и некоторые укра­шения... По принятой у археологов традиции поселение нарекли Михайловским по названию села, расположен­ного неподалеку в Нововоронцовском районе Херсон­ской области...

Правление Нарамсина совпадало с периодом наивыс­шего расцвета Шумеро-Аккадского царства. Развилось не только строительство и военное дело, но также искус­ство и литература. Была упорядочена "Поэма о Гиль­гамеше", распространились связанные с ней изображе­ния... В среде хурритских племен, населявших Северную Месопотамию и Армянское нагорье, особенно почитался эпизод борьбы Гильгамеша и Энкиду с Хувавой. И не только потому, что в мифе присутствовали отзвуки древних традиций: порубка священного дерева и принесение за это искупительной жертвы. Ценились, очевидно, и художественные достоинства эпоса, а также вечные темы героизма и дружбы.

Хурриты знали, вероятно, дорогу и к Каменной Мо­гиле, и к Михайловскому поселению, и к Высокой Моги­ле. Не случайно ведь образованное ими при участии ариев в XVI—XVII веках до нашей эры государство названо было Митанни. Языковеды полагают, что это название произошло от Меотиды (Азовского моря). Хур­риты же, наверное, и оставили здесь сосуды с изображе­ниями битвы за священные кедры.

Битва на "Горе бессмертного" проиллюстрирована на двух ритуальных сосудах, обнаруженных в подкурган­ных погребениях XXII века до нашей эры неподалеку от Каменной Могилы и Сиваша (рис.22).

Рис.22 Иллюстрации к "Поэме о Гильгамеше" на сосудах из Приазовья и на печатях Шумеро-Аккадского царства.

В обоих захоронениях сосуды располагались вверх дном, перед лицом уложенных скорченно на боку погре­бенных. В первом случае это был правый, а во втором — левый бок; ориентировки умерших тоже были различны: головой на юго- и северо-запад.

Перед обжигом на поверхности горшков начертано было по 9 фигур, соединенных в каждом случае в два связанных между собой сюжета. В первом сюжете пред­ставлены деревья, одно змиевидное и два человекоподоб­ных существа. Во втором сюжете они же изображены после схватки. Ее результат: срубленное (на первом со­суде) и сломанное (на втором) дерево, поверженное змиевидное существо, рассеченное надвое (на первом сосуде) и опрокинутое вниз головой (на втором) чело­векоподобное существо с рожками. Существо без рогов уцелело и (на первом сосуде) торжествует над повер­женным змием или же (на втором) хлопочет над своим погибшим товарищем...

Такое сходство персонажей и ситуаций, в которые они попадают, и развитие действий свидетельствуют об изображениях на сосудах одного и того же мифологи­ческого сюжета. В III тысячелетии до нашей эры ему известно лишь одно соответствие: сражение Гильгамеша и Энкиду с Хувавой, стражем священного леса.

Существовали изобразительная и литературная вер­сии этого мифа. Изобразительная много старше. Она бытовала уже лет за 500 до правления в Уруке леген­дарного царя Гильгамеша и сначала не имела к нему ни малейшего отношения. Изображались герой-человек и рогатое божество, сражающиеся в лесу с быком, львом или змием; целью схватки была, очевидно, добыча дере­ва — столь редкого, ценного, а потому особенно почи­тавшегося среди болотистых равнин Нижнего Между­речья... Позже, когда начал складываться эпос о Гиль­гамеше, этот традиционный сюжет получил литератур­ное преломление. О быкоподобности героев в "Поэме" нет ни слова, но вначале образ жизни охотника-пастуха Энкиду уподоблен звериному. Хувава представлен не животным, а духом, похожим не так на змия, как на молнию.

Какой же версии ближе изображения на сосудах с берегов Меотиды?

На более раннем сосуде заметно подражание изо­бразительному канону. Как и на шумеро-аккадских пе­чатях, в центре нарисован страж леса, справа от него — быкоподобное существо, а слева — существо человеко­подобное; ближе к последнему расположено дерево. На более позднем сосуде канон нарушается: рога зверопо­добного существа спрятаны внутрь его головы, челове­коподобное существо следует после него, а дерево сосед­ствует со змием. Эти отступления соответствуют литера­турной версии: безрогий Энкиду убивает защищавшего лес Хуваву. Изображение последнего на обоих сосудах ближе к эпическому образу.