Космические тайны курганов - Юрий Шилов

Известно, что шумерские мифы о происхождении мира и всемирном потопе пережили века и народы, от­разившись в Библии. Строители "степных пирамид" познакомились с этими мифами на два-три тысячелетия раньше, сделав их достоянием формирующейся индо­иранской языковой общности. В "Ригведе" этот стык шумерской и арийской культур практически незаметен, разве что от Энлиля ("воздуха колебания") протянулась едва заметная специалистам ниточка к ритуальным весенним танцам индусов лельа ("туда-сюда") да к славянскому весеннему божеству Лелю. А вот сюжет "Золотого зародыша" или Праяйца, возникшего в водах изначального Океана и породившего Праджапати, кото­рый создал Землю-мать и Небо-отца из половинок его скорлупы, хоть и близок шумерскому мифу, но никак не обнаруживает своего прямого родства.

В курганах же традиция обоих шумерских мифов бо­лее выражена. От изображений северной галереи Ка­менной Могилы нетрудно перекинуть мостки к располо­женным неподалеку курганам № 11 и № 13: первый из них перекрыл могилы-челны, а второй — несколько раз­личного рода воронок. От первых можно протянуть це­почку к обычаю помещения в могилы лодок или плотов, обеспечивавших покойникам "воскресение-всплытие" из потусторонней пучины, а от вторых — к обрядовой ими­тации полужидкого хаоса (салилам ариев). Такие мате­риалы, вполне соответствующие арийским обычаям и представлениям, рассмотрены нами на примерах из "Ригведы", а также из курганов у Великой Александ­ровки, Староселья, Семеновки, Бычка и других.

В этих материалах так или иначе отразились идеи преодоления небытия, воскресения погребенных. Нель­зя сказать, чтобы шумерские мифы были начисто лише­ны этих идей. Но при сравнении Праджапати с Энлилем можно заметить, что первый создает Землю-мать и Небо-отца, в то время как второй просто разъединяет их. А когда наступил всемирный потоп и воды покрыли землю до самого неба, то люди, вылепленные когда-то из глины, раскисли; уцелевший же Зиусудру (позже Утнапиштим, прообраз библейского Ноя) не воскресал, а переждал потоп на плоту. "Вечный дух, какой имеют боги", он получил от Ана и Энлиля за то, что после окончания потопа почтил их жертвоприношением...

Нетрудно заметить коренное отличие космогониче­ских мифов рабовладельческого Шумера от подобных мифов ариев и других племен первобытнообщинной фор­мации. Мифы шумер уже лишены связей с годовым и прочими циклами, они носят как бы линейный характер. Цикличный мотив воскресения, обновления жизни, столь характерный для мифотворчества первобытных народов, потеснен в них мотивами последовательности деяний, достижения цели, расплата за грехи и тому подобное.

Это что касается сопоставления мифов доклассовой и раннеклассовой формаций, не посвящавшихся специ­ально темам противоборства жизни и смерти. А как от­личались восприятия бытия и небытия в тех мифах, где эти темы рассматривались?

Умирающее и воскресающее божество — очень древ­ний, проходящий через всю историю Востока мифологи­ческий мотив. Такие божества порождались представле­ниями о цикличности благоприятного и неблагоприятно­го полугодий, посева и жатвы, рождения и смерти. В Шумере наибольшей известностью пользовался миф о Думузи. История его такова.

Думузи ("истинный сын") хоть и был сначала про­стым пастухом, но находился в божественном окруже­нии. Мать его именовалась "Драконом небес", сестра — "Виноградной лозою небес", другом его был бог Солнца, а возлюбленной — Инанна ("Венера"). Она-то и сгубила Думузи. Оказавшись в потустороннем мире (вследствие сезонных перемещений планеты Венеры на небосводе), Инанна вынуждена была представить замену за свое избавление и указала на своего возлюбленного. Богиня мертвых послала за ним каких-то злобных существ, Ду­музи не смог от них убежать даже с помощью Солнца и был растерзан... Его сестра Гештинанна помогла брату: согласилась вместо него проводить полгода в загробном царстве. Когда Думузи погибает — начинается засуха, воскресает — расцветает земля.

Вместе с ним подымаются плачеи и плакальщики,

Чтобы мертвые вышли, приняв дары воскурений.

Этот миф проиллюстрирован, очевидно, на одной из печатей Шумеро-Аккадского царства (рис.23). Слева мы видим сидящего на троне мужчину с четырьмя стре­лами над каждым плечом. Это некое божество с подо­бием брасмана — магического орудия индоиранцев, приз­ванного воздействовать на небеса. Помимо стрел брас­мана, божественный ранг сидящего на троне подчеркнут серпом Луны и "звездой". Она составлена из круга с точкой (знак Солнца), а также из 4x3 концов и такого же количества лучей, символизирующих времена и ме­сяцы года. Наряду с атрибутами небесной власти под­черкнуто владычество бога и над потусторонним миром: ему прислуживают два пса, пред ним стоит жертвенник с человеческой головой. Эти атрибуты, как и брасман, становятся характерными затем для индоиранской куль­туры: пара псов прислуживает Яме, владыке загробного царства, а отчленение головы (отчетливо прослеженное в материалах Высокой Могилы и других курганов) у жертвенного титана Пуруши символизирует "сотворе­ние" неба.

Верховное божество на рассматриваемой печати со­четает признаки создателя вселенной Энлиля и бога мудрости Энки. Последний тесно связан с мифом о Думузи. Он представлен в центре процессии, как бы под­талкиваемой к Энлилю—Энки одним из прислуживаю­щих ему псов. Процессия состоит из мужчин с козлен­ком в руках и двух женщин. Первая женщина ведет за руку мужчину к жертвеннику и верховному божеству; вторая женщина замыкает шествие. Первая наделена ат­рибутами божества: рогами и сопричастием к "звезде" и жертвеннику, которых она касается правой рукой; ат­рибутом второй является ветвь, обращенная к небесам. Эти принадлежности присущи образам Инанны и Ге­штинанны, возлюбленной и сестры Думузи.

Среди археологических памятников Северного При­черноморья и прилегающих областей мифу о Думузи более всего соответствует содержимое гробницы курга­на № 28 у станицы Новосвободной Краснодарского края, а также первый кромлех Велико-Александровского кургана.

Гробница у Новосвободной состояла из двух частей: "прихожей" и погребальной камеры. На дальней и по­перечной стенках красной и черной красками были изо­бражены две человекоподобные безглавые фигуры. Пер­вая из них сидит, а вокруг нее шествуют не менее че­тырнадцати лошадей. Ясно, что фигура — пастух и что находится в потустороннем мире. Вторая фигура стоит одной ногой на ведущем в камеру отверстии, а другой — на подобии свернувшейся в спираль змеи. Расположен­ные тут же, у ног, лук и колчан подчеркивают победу человекоподобного существа над змеей. Особенно сле­дует выделить птичьи признаки этой фигуры: трех­палость и подобие крыльев: одна рука-крыло сломана. На дне камеры, под этими изображениями, находилось погребение взрослого и ребенка. Возле них в числе про­чих предметов найдены игральные кости, бронзовая и серебряная фигурки собак, а также бронзовый сосуд, каменный пест и палка с бронзовым навершием. Ладье­видный сосуд стоит на квадратной (знак Земли) под­ставке; навершие же имеет вид колеса с крестообразны­ми спицами (знак Солнца).

А. Д. Резепкин и другие исследователи указали на неоднозначность этого памятника: с одной стороны, в нем отчетливо выражены элементы шумеро-аккадской, с другой стороны — индоиранской культуры (а с треть-ей — культур Западной Европы, на чем мы не будем здесь останавливаться). В первой фигуре присутствуют признаки Думузи, но в сочетании с фигурками собак и коней этот образ ближе все-таки к Яме (спутниками ко­торого были две разные собаки; кони же присущи севе­ропричерноморским степям и на Востоке появляются позже).

Во второй композиции преломился шумеро-аккадский миф о противоборстве орла и змеи — представителей не­бесного и потустороннего миров. Но здесь же просмат­риваются элементы индоиранского мифа о сражении Инд­ры, воплощавшегося порою в орла, со змиевидным Врит­рой. Есть здесь и соответствия образу однорукого Савитара (потустороннего Солнца), мечущего игральные кости. А в сочетании сосуда, песта и палки с навершием представлен набор для производства индоиранского "напитка бессмертия" — амриты или сомы.

Именно последний факт существенно отличает рас­смотренный памятник Северного Кавказа от одновремен­ных ему памятников Ближнего Востока. В рабовладель­ческих государствах в возможность воскрешения уже не верили, а верили в загробную жизнь. В шумерской "Поэме о Гильгамеше" об этом вполне определенно ска­зано в диалоге главного героя с Энкиду, своим умершим другом:

"Того, кто умер смертью железа, ты видел?" — "Видел!

Он лежит на постели, пьет прозрачную воду".

"А того, кто убит в бою, ты видел?" — "Видел!