Космические тайны курганов - Юрий Шилов

Сопряженный с этим святилищем обряд был направ­лен, несомненно, на то, чтобы помочь Солнцу преодо­леть самые длинные ночи в году, зиму и потусторонние силы и принести людям лето и длинные дни. На это ука­зывают дальнейшие действия.

Прежде всего внутри рва соорудили курган. На его вершине, у восточного склона, совершили погребение. Затем погребение и склоны кургана вымостили камня­ми, которые окружили выступающие наружу верхушки столбов. У подножия, во рву, совершено жертвоприно­шение из 9 черепов, 1 из которых принадлежал моло­дому и 6 старым турам, а 2 — домашним быкам. Коли­чества черепов соответствуют числу месяцев весенне-летнего полугодия (6+1), а также продолжительности беременности — возрождения (6+1+2); наряду с тем они могли означать зодиакальные созвездия. Вместе с этим жертвоприношением над верхушками столбов и по­гребением разложили костры...

Кольцевые ров и вымостка символизировали низ и середину Вселенной, а костры — вершину ее. Покойник же представлялся "космическим странником", песланцем с земли на небо. Это раскрывается при анализе не только местоположения и обряда погребения 17, но и найденных в нем вещей.

Главной находкой был скипетр в виде орлиного клю­ва, изготовленный из оленьего рога. Сочетание формы и материала изделия должно было означать "орла — оленя" или "оленя небесного", с образом которого мы уже сталкивались в кургане у селения Цнори. Скипетр­клевец украшен медными гвоздями, при помощи кото­рых обозначили ромбовидный глаз "орла", 3 метки на его макушке (знак приобщения к третьему, верхнему или небесному миру) и 6+1 меток на клюве (по числу месяцев благоприятного полугодия, а также по количе­ству турьих черепов во рву). С помощью этого скипетра покойник, наверное, уподоблялся орлу. О его небесных деяниях можно судить по кремневым наконечнику стре­лы и серпу, положенным на комочках охры перед ли­цом. Стрела подчеркивала устремленность погребенно­го в небеса и, кроме того, могла служить ему защитой от демонов, а серп являлся, по-видимому, орудием для срезания побегов с вершины "древа жизни", которого достигал в своем полете "покойник-орел".

Затем последовало несколько захоронений, в обряде и инвентаре которых заметно соблюдение заложенной в кургане традиции, а также сосуществование "иовода­ниловцев" с представителями трипольской культуры.

Элементы шумерских влияний можно предположить, сопоставляя особенности кургана с изображениями на некоторых печатях — в частности, на верхнем ярусе рас­смотренной выше печати из Суз (рис.21). Здесь тоже представлено три уровня мироздания и человек или бо­жество соседствует с Луной, орлом, двумя козлами, бы­ком. К тому же связь жертвенных козлов со столбами и помещенным у их верхушек "орлом — оленем" находит соответствия во многих произведениях шумерского ис­кусства. Особенно показательна статуэтка козла, опи­рающегося передними ногами на ветвистую вершину "древа жизни"; небесная сущность козла подчеркнута перьеобразной моделировкой его шкуры. Подобный об­раз, а вместе с тем и аналоги конструктивно-обрядовым особенностям Григориопольского кургана, есть и в ин­доарийской "Ригведе". Это Аджа Акапад—"козел одно­ногий", стоящий на соединенных задних ногах.

Ведийский Аджа иногда отождествлялся с "древом жизни", но при этом связывался с небом и преисподней.

Его связь с Валой опосредствована близостью обоих к Варуне, который "сотворил первое творение" Валу и "своей колонной держит врозь оба мира, как Аджа (под­держивает) небо". В подвластном ему потустороннем мире Варуна восседает па троне посреди "устья семи рек" и правит ими, "словно погоняющий пастух"; его связным с небесным миром выступает птица Супарна.

Развитие этих образов, равно как и особенностей Григориопольского кургана, прослеживается в "Гроте быка", в кургане № 13 у Каменной Могилы и в других памятниках Азово-Черноморских степей рубежа IV — III тысячелетий до нашей эры. Сложившиеся в них представления о Вале бытовали в культуре ариев и доныне хранятся в Индии почитателями "Ригведы".

Шумерским представлениям о праострове Киане суж­дена была более короткая жизнь. Однако их пережитки отразились в мифах о блаженном острове Дильмуне и страшной "Горе бессмертного". Признаки идеи бессмер­тия выражены здесь довольно отчетливо. Но в отличие от арийского мифа о Вале эта идея почти лишена связи с годовыми циклами, носит более заземленный характер и отмечена неверием в торжество жизни над смертью. Сюжеты о Дильмуне и "Горе" были объединены в "Поэ­ме о Гильгамеше", в котором тоска об утраченной вере в вечность человеческого существования выражена с та­кой поразительной силой, что и доныне, спустя более четырех тысячелетий, продолжает волновать читателя.

Сказания о Гильгамеше начали складываться еще в XXVII веке до нашей эры, вскоре после смерти этого действительно жившего в Уруке правителя.

В молодые годы отличался царь буйством, и мудре­цы города познакомили его с диким жителем степей Эн­киду. Померявшись силами, а затем подружившись, ге­рои решили отправиться в верховья Междуречья, чтобы нарубить для строительства Урука кедров, которые росли на священной горе и охранялись бессмертным Хувавой.

Задуманный поход преследовал и высшую цель. Срубив подобие "древа жизни", герои обрели бы заклю­ченное в нем бессмертие. Готовились соответственно: вы­ковали священный двулезвийный топор-лабрис, заручи­лись поддержкой верховного солнечного божества (то­го, что тщетно пытался спасти пастуха Думузи) и полу­чили от него 7 амулетов-хранителей. Собравшись таким образом, двинулись в путь.

Амулеты помогли героям преодолеть семь перевалов. Но путь становился все трудней и опасней:

Вопияло небо, земля громыхала,

День утих, темнота наступила,

Молния сверкала, полыхало пламя,

Были густы тучи, смерть лила ливнем...

Ужасаясь, впадая порою в отчаянье, герои не отсту­пали от своих намерений. Бог солнца помогал им ноча­ми, посылая из колодцев вещие сны. Главным источни­ком их мужества была крепкая дружба. Герои приобод­ряли друг друга такими словами:

Забудь о смерти, врага не бойся!

Сильный человек, впереди идущий,

Неустрашимый и осторожный,

Себя сохранит и товарища тоже, —

Даже павши, имя они оставят!

Но вот и "Гора бессмертного". Хувава, дух и страж кедров, мечет в героев молнии и "лучистые сияния". Однако Гильгамешу удается его поразить. Повержен­ный дух молит о жизни, но Энкиду неумолим...

Нарубив кедров, победители возвратились в Урук. Голова Хувавы была доставлена разделителю земли и неба Энлилю, но это не умилостивило бога. Он распре­делил "лучистые сияния" среди существ и природы, а Энкиду, убийце "бессмертного" Хувавы, предрек скорую смерть. Что и исполнилось.

"Древо жизни", как видим, не принесло счастья ни стражу, ни похитителю.

Оплакав друга, Гильгамеш погребает его и спустя некоторое время выспрашивает о загробном царстве. Услышанное от духа Энкиду ужаснуло его. И тогда Гильгамеш отправился искать Зиусудру, проживающего на острове вечной жизни Дильмуне. Зиусудру — един­ственный из переживших всемирный потоп, и ему ведома тайна бессмертия.

После нижайших просьб Зиусудру поведал свою тай­ну. Два пути к бессмертию открывается перед Гильга­мешем. Первый — остаться навсегда на Дильмуне. Ге­рой отвергает его, ибо жаждет жизни активной. Вто­рой путь — трава бессмертия, растущая на дне океана. Гильгамеш ее достает!..

Герой не ест ее сам, а желает поделиться с мужами Урука. Царь несет добытое им бессмертие подданным. И почти доносит его. Но змея похищает сокровище.

Ярая смерть не щадит человека...

Разве навеки мы ставим печати?

Разве навеки делятся братья?

Разве навеки ненависть в людях?

Стрекозой навсегда ль обернется личинка?

Таков печальный итог "Поэмы о Гильгамеше"... Од­нако заканчивается она на оптимистической ноте. На­чало и конец "Поэмы" обрамлены одной и той же кар­тиной: автор проводит читателя по крепостным стенам Урука, воздвигнутым трудами Гильгамеша и его под­данных.

Осмотри-ка основу, кирпичи потрогай —

Ее ли кирпичи не обожжены крепко,

Не заложены ль стены семью мудрецами?..

Оптимизм концовки "Поэмы о Гильгамеше" весьма показателен. Здесь рассматриваются и отвергаются древние, первобытнообщинные варианты вечной жизни, варианты, еще хранящие формы, но уже утратившие традиционную суть. Вместо нее выдвигается другая, приемлемая для классовых обществ: бессмертие чело­века — в его добром имени, подкрепленном делами во благо народа. Эта, положительная, в общем-то, установ­ка остается в силе поныне.