Небеса - Анна Матвеева

После того как примешь решение, сомнения утихают, и Артем, честно говоря, забыл об этой истории уже на следующий день — по вторникам он не служил и в храме появился только средой. Первым человеком, которого Артем встретил в среду, был отец Леонида — ссутуленный, в черном пиджачке, он просил дать ему погребальное покрывало для сына. Леонид умер в понедельник, в десять часов вечера. С отцом Артемием старик даже и разговаривать не стал, и потом уже только батюшке сказали, что отпевать сына родители решили в другом храме, потому что «в Сретенке служат священники, недостойные своего сана».

Артем не мог слова вымолвить — настолько он не ждал подобного итога и не был к нему готов. Он ожидал запрета, потому что в таких случаях священников запрещают, и это, наверное, правильно. Очень трудно было рассказывать случившееся отцу Георгию, и тот, конечно, отругал Артема накрепко, но, сжалившись, напоследок сказал те самые слова о кладбище. После смерти Леонида Артем так и не смог прийти в себя, утратив нечто очень важное из прежней своей жизни. Он хоть и поминал Леонида в молитвах каждый день вместе с самыми дорогими людьми, но в то же время прекрасно помнил, как страшно ему было думать об утрате священства. Вот как получалось — сквозь пытки раскаяния, сквозь искренние слезы проглядывало совсем иное чувство!

Таких историй редкий священник не сможет припомнить, а нашему Артему каждая из них стоила новых обретений: увы, он и правда начинал понимать, что означает быть недостойным — не ради красного словца…

Похожим образом изменялась красочная картина епархиальной жизни, которую нарисовал себе священник Афанасьев: она с убийственной скоростью подменялась совершенно иным полотном — словно бы вынесенным из пропыленных запасников. Картина эта сразу пугала и разочаровывала зрителя — как любила повторять Вера, «реальность снова всех перехитрила». Артем в себе сильно сомневался, но не был готов и к тому, что опытные священники, с закрытыми глазами умевшие выбрать верную дорогу к чужой душе, вдруг начнут вести себя, как если бы от них требовали запредельного.

…Артем многие годы после той дикой зимы жалел о собственной нерешительности, хотя он всего лишь не посмел ослушаться: как его всегда учили, как это было, будет и должно быть в Церкви.

Все равно позднее он бессчетное число раз заново выстраивал в голове обстоятельства — будто шахматы для этюда, всякий раз иного, но устроенного с единственной целью. Чтобы защитить своего короля, которому дозволено шагать по ближним клеточкам и некуда скрыться от пронзительного взгляда слона, от прыткой атаки коня, от ферзя, наконец, убийцы… Кто же знал, что этот король и сам не ищет спасения, вернее, ищет, но другого, с прописной буквы в начале слова.

«Увы, — думал Артем, — я был тогда мальчишкой, и все, что мог, — это надеяться на чужой возраст и опыт». Ему казалось, что если никто в епархии не спешит на помощь владыке, значит, это часть некоего плана, который непременно сработает в ближайшие дни. Победа будет оглушительной, врага покинут поле боя, а епархия вернет себе ровную, спокойную жизнь… Артем не задумывался о том, что легче будет отойти на время в сторону и наблюдать в бинокль, кто победит в схватке: рысь или свора собак? Он как раз и не хотел выжидать, а всего лишь не мог пойти против воли епископа — тот запретил вмешиваться решительно и сразу. Еще и повторял без конца: «Зачем тебе это нужно?» — лишь только услышит первое робкое слово. Артем по молодости ненавистной своей не понимал тогда, что владыка с первых дней знал, чем кончится затеянный бой, и пытался уберечь преданных ему людей от густой тени скандала.

«И все же, — думал Артем, — я должен был, они должны были, мы должны были защитить епископа даже вопреки его желанию. Мы должны были сделать это помимо его воли, но никто не решился пройти больше нескольких шагов. Жалкие, беспомощные попытки!» Если бы нашелся тогда среди духовенства сильный и мудрый человек, способный объявить всеобщую «мобилизацию», поднять боевой дух разрозненных, запуганных воинов, все было бы иначе…

Наверное, подобные мысли терзали впоследствии многих участников этой черной войны, развязанной в одночасье и опалившей не одну душу; Артем же мучился своей собственной беспомощностью, как недугом, и каждый день добавлял ему мрачных предчувствий. «Один апостол был предателем, а все остальные — трусами», — горько думал он впоследствии, когда слова — всего лишь слова — смогли собраться для решительного боя — никому теперь, впрочем, не нужного.

Артем почти сразу, как прочел ту злосчастную газету, догадался, что за бунтовщиками прячется некая заглавная фигура — из тех умников, что никогда не появляются на поле боя, зато первыми входят в побежденный город. Игумен Гурий на эту Роль никак не годился, верхнегорский Николай тоже вряд ли мог развязать травлю настолько высокого класса. Кто же тогда и откуда — церковник или влиятельный мирянин?

Конечно, отцу Артемию очень хотелось задать кому-то эти вопросы, но так уж сложилось, что близких, по-настоящему близких друзей среди клириков он так и не завел. Он всегда, с детства начиная, тяжело сходился с людьми, долго привыкал к ним, и даже если отношения казались прочными, как капроновый канат, этот канат непостижимым образом рвался при самом необременительном воздействии. В былые времена Артем, конечно, отправился бы за советом к отцу Георгию, но теперь даже и думать не хотел о том, что сможет услышать в ответ. Вот и оставалось выстраивать в голове почти детективные версии — одну смелее другой, и терпеливо, бездейственно ждать чужой доблести. Между тем ему достаточно было даже самого малого и спорного знака, чтобы броситься на подмогу: но не было ни знаков, ни просьб о помощи.

Попасть на прием к епископу стало теперь почти невозможно, да Артем и сам чувствовал, что не следует пока его беспокоить — пред обещанными разбирательствами владыке потребуется много сил и терпения. Так считал Артем и все же задерживался на старом кладбище вечерами — вдруг удастся повидать владыку, хоть бы даже и с юродивой?

Вот и тем вечером он снова отправился домой по вытоптанной дороге: через кладбище, к автобусной остановке. Артем всегда ходил очень быстро, но здесь, среди замерзших памятников и тихих сосен, скорость резко падала, и он с трудом делал несколько шагов от одной могилы к другой. Ему нравилось читать надписи на памятниках, даже самые скупые или полустертые, и у некоторых он останавливался надолго.

…Гранитный прямоугольник, золоченые буквы «В.А. Калганова, 1951–1992». С портрета смотрит черно-белое лицо женщины: большие робкие глаза, платье с высоким воротничком. Артем застыл возле простенькой оградки, внезапно, как в детстве, вспомнив маму. Тоска тут же схватила его за горло, откуда-то сзади — как уличный бандит. Мама тоже родилась в 1951 году, да вот только погибла намного раньше В.А. Калгановой — жаль, что имени на памятнике не указано, не помолиться…

— Здравствуй, отче. — Приветливый голос как будто разжал бандитские руки, и Артем сглотнул слезы, обернувшись. Ужасно, как много стал он плакать этими днями, но, к счастью, владелец голоса не успел заметить покрасневших глаз. А может, не стал замечать: насколько отец Никодим был прост с виду, настолько же сложным оказывался при близком знакомстве.

Артем никогда не набивался в это самое знакомство — хотя отец Никодим был совсем немногим старше его, он уже взлетел в немыслимые выси, награжден был всеми доступными к такому возрасту наградами, заведовал епархиальной канцелярией… Тем более странным было это, вне сомнений дружелюбное, обращение.

Отец Никодим всегда очень нравился Артему — и если бы не робость, он давно бы с ним подружился: по крайней мере в мыслях давно уже нашел несколько поводов для разговора. Теперь не требовалось и поводов — они вместе, неспешно, как когда-то с владыкой, шли по дорожке, диагонально рассекающей кладбище.

Артем надеялся, что разговор будет о епископе, и про себя решил: если надежда не сбудется, то он переступит через собственную робость и начнет первым. К счастью, героизм не пригодился — отец Никодим говорил с таким видом, словно бы они с Артемом уже беседовали на эту тему и теперь вернулись к ней самым естественным образом.

Средневековый пиар в чистом виде! Разве можно найти лучший способ избавиться от неугодного человека, чем обвинить его в колдовстве пли извращении? Вот и наши бунтовщики так посчитали — хоть устарайся, нет ничего вернее испытанной веками практики.

Никодим говорил громко и красиво — словно бы рядом с ним шагал не один-единственный отец Артемий, а целый полк внимательных слушателей. Впрочем, и целый полк не смог бы превзойти Артема вниманием, вот Никодим и разглагольствовал с видимым удовольствием:

— Заговор готовился не в три дня и не в три месяца. По моим прикидкам, больше года копали сей колодец — фабриковали документы, собирали лжесвидетельства, сочиняли безумные байки.