Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений - Сергей Георгиевич Кара-Мурза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо ли нам сегодня знать эту главу марксизма, которую в СССР умалчивали? Да, знать необходимо, хотя овладение этим знанием очень болезненно для всех, кому дороги идеалы, которые мы воспринимали в формулировках марксизма. Сейчас нам надо разобраться, какое воздействие оказали взгляды основоположников марксизма на процессы в дореволюционной России и на судьбу советского строя, да и на переходный период сегодня.
Это трудно, потому что марксизм стал восприниматься советскими людьми как что-то вроде религиозного освящения советского строя. Имена Маркса и Энгельса связаны с нашей историей, многие их страстные формулы замечательно выражали идеалы этих поколений и обладают магической силой. Беда в том, что многие спорят о марксизме как о теории, а в действительности относятся к марксизму как Откровению.
Но теория – не более чем инструмент. К одному объекту он приложим, к другому нет, вчера он годится, а через десять лет устарел. Если кто-то согласен с тем, что теория Маркса оказалась неприложима к России или СССР, то говорить «я подхожу к проблемам России как марксист» – бессмыслица, если, конечно, речь идет о рациональном изучении проблем России.
Маркс и Энгельс совершили невероятный по масштабу интеллектуальный труд и оставили нам целый арсенал инструментов высокого качества и эффективности для того времени. Мне и моим товарищам их труды дали огромный массив знаний и умений, идей и образов, норм и опыта в сложном обществе. Эти труды полезно знать и с помощью их инструментов «прокатывать в уме» любые проблемы общества, откладывая в свой багаж «марксистскую модель» этих проблем. Даже если мы их модели отрицаем, учесть их полезно – труды Маркса и Энгельса обладают креативным потенциалом. Спорить с ними – полезная работа.
Даже неправильная теория создает порядок, каркас, который позволяет задавать вопросы и ставить эксперименты. Таким образом, неправильная теория обладает эвристическим потенциалом. Поэтому неправильная теория флогистона сыграла большую роль в становлении химии как науки. Лавуазье на ее основании поставил вопросы, провел эксперименты и «вывернул» теорию флогистона, создав правильную теорию окисления.
С.Н. Булгаков писал в конце XIX века: «После томительного удушья 80-х годов марксизм явился источником бодрости и деятельного оптимизма… Он усвоил и с настойчивой энергией пропагандировал определенный, освященный вековым опытом Запада практический способ действия, а вместе с тем он оживил упавшую было в русском обществе веру в близость национального возрождения, указывая в экономической европеизации России верный путь к этому возрождению… Если при оценке общественного значения различных социальных групп марксизмом и была действительно проявлена известная прямолинейность и чрезмерная исключительность, то все-таки не нужно забывать, что именно успехами практического марксизма определяется начало поворота в общественном настроении» [118].
А. Грамши в 1930-х гг. пишет о созидательной силе марксистского догматизма, хотя считал многое устаревшим: «То, что механистическая концепция являлась своеобразной религией подчиненных, явствует из анализа развития христианской религии, которая в известный исторический период и в определенных исторических условиях была и продолжает оставаться “необходимостью”, необходимой разновидностью воли народных масс, определенной формой рациональности мира и жизни и дала главные кадры для реальной практической деятельности» [119].
Все это было очень важно для России. Как писал Г. Флоровский, Маркс задал рациональную «повестку дня», потому марксизм был и воспринят в России конца XIX века как мировоззрение, что была важна «не догма марксизма, а его проблематика». Это была первая мировоззренческая система, в которой на современном уровне ставились основные проблемы бытия, свободы и необходимости. Н. Бердяев отмечал в «Вехах», что марксизм требовал непривычной для российской интеллигенции интеллектуальной дисциплины, последовательности, системности и строгости логического мышления. По консолидирующей и объяснительной силе никакое учение не могло в течение целого века конкурировать с марксизмом.
Русскому революционному движению марксизм сослужил большую службу тем, что он, создав яркий образ капитализма, в то же время придал ему, вопреки своей универсалистской риторике, национальные черты как порождения Запада. Тем самым для русской революции была задана цивилизационная цель, которая придала русской революции большую дополнительную силу. Более того, сложные и туманные пророчества Маркса притягивали трудящихся, и он стал иконой – и в то же время надо было понять его постулаты и прогнозы рационально и трезво. В этом отношении к Марксу возникали тяжелые противоречия.
Социолог Г.С. Батыгин, умный и глубокий (и сложный) наблюдатель писал: «Аутентичный марксизм создан не столько его великим автором и интеллектуалами-интерпретаторами, сколько неискушенной аудиторией. Б.Н. Чичерин объяснял популярность марксизма человеческой глупостью…
Парадоксальность ситуации заключается в том, что изощренный, гегелевской пробы, марксистский интеллектуализм предрасположен к профанному бытованию и превращению в бездумную революционную “силу”, то есть “олитературенное” насилие. Для этого текст аутентичного марксизма уже должен содержать в себе элементы релевантной концептосферы – заготовки революционной эмфатической речи» [120, с. 40].
С другой стороны, А.С. Панарин подчеркивал эту роль марксизма как советской идеологии: «По-марксистски выстроенная классовая идентичность делала советского человека личностью всемирно-исторической, умеющей всюду находить деятельных единомышленников – “братьев по классу”…
Русский коммунизм по-своему блестяще решил эту проблему. С одной стороны, он наделил Россию колоссальным “символическим капиталом” в глазах левых сил Запада – тех самых, что тогда осуществляли неформальную, но непреодолимую власть над умами – власть символическую… На языке марксизма, делающем упор не на уровне жизни и других критериях потребительского сознания, обреченного в России быть “несчастным”, а на формационных сопоставлениях, Россия впервые осознавала себя как самая передовая страна и при этом – без всяких изъянов и фобий, свойственных чисто националистическому сознанию» [121].
Но, тем не менее, глупо делать вид, что нам неизвестно враждебное отношение Маркса и Энгельса к России, к ее населению и культуре, исходя из идеологии – уже устаревшей. Россия для них была «империя зла». Интеллигенция России пережила это отношение потому, что образованный слой и сам считал государственное устройство Российской империи реакционным, а народ угнетенным. Если интеллигенту попадал текст с антирусскими суждениями, он часто воспринимался как жест солидарности с прогрессивной страдающей частью.
Но главное, методология детерминизма Маркса к концу XIX века стала устаревшей и ограниченной. Булгаков, при всем уважении к Марксу, так сформулировал состояние классической политэкономии, начав с ключевой сущности – труда: «Политическая экономия может для себя удовлетвориться таким представлением о труде, какое мы находим, например,
