Золотой век предательства. Тени заезжего балагана - Дарья Кочерова

Вскоре они вернулись с небольшими подносами, на каждом из которых стоял кувшин с рисовым вином и маленькие рюмки. Цуёси раздал каждому по одной. Даже Тэцудзи плеснули немного вина, и он, на радость остальным, лихо опрокинул содержимое рюмки себе в рот.

– Ну твоя мартышка и хват! – восхитился Гэнта, кивая старику Кудо. – Всех нас перепьёт, зуб даю!

Но напиваться в планы принца не входило, поэтому все зубы коренастого матроса остались там, где им и надлежало быть.

Вскоре Цуёси и его подручный совершили ещё одну вылазку к повару, и вернулись они с дымящимися плошками лапши в бульоне, который пах просто восхитительно. Рот у Тэцудзи сразу наполнился слюной, и он едва смог дождаться, пока перед ним поставят маленькую мисочку с той же лапшой, какую если остальные.

– Интересно, управится он с палочками или нет? – с любопытством произнёс Гэнта, кивнув в сторону Тэцудзи.

Матрос передал старику Кудо две пары деревянных палочек. Тэцудзи взял свои и повертел их в руках. Для тонких мартышечьих пальцев палочки оказались чересчур большими, но вскоре Тэцудзи приноровился к ним и принялся уминать лапшу.

Он был так голоден, что не замечал, как все матросы уставились на него, разинув рты.

– Ну ничего себе, – с уважением протянул Цуёси, озвучив всеобщую мысль. – Где ж ты такое чудо добыл, а, Кудо?

Старик лишь пожал плечами.

– Да оно само нашлось, – ответил он и шумно хлебнул бульон через край миски. – Я тут совершенно ни при чём.

Остальные посетители лапшичной тоже с изумлением косились на удивительно умную дрессированную обезьяну, которая ловко управлялась с палочками и вела себя почти как человек – только что говорить не умела. Повар то и дело с неодобрением поглядывал на тот угол, где обосновались матросы, но придраться пока было не к чему.

Тэцудзи давно так вкусно и сытно не ел. Прошло всего несколько дней с тех пор, как он покинул дворец, но принцу казалось, что его прошлая жизнь была так давно – будто даже и не с ним вовсе.

Насытившись, Тэцудзи принялся глазеть в окно. Чтобы впустить в душную лапшичную побольше свежего воздуха и света из оконного проёма вытащили раму с рисовой бумагой, так что с улицы принцу прямо в лицо дул свежий ветерок. Это приятное чувство окончательно разнежило Тэцудзи, и он прикрыл глаза от удовольствия.

Но радости этого мира удивительно скоротечны. Когда принц учуял смутно знакомый тошнотворный запах, отдалённо напоминавший переперчённые забродившие овощи, он открыл глаза.

Немой крик застрял у него поперёк горла, как острая рыбная кость.

За стенами лапшичной бурлила оживлённая толпа: Хикоси в этот час дня был полон народу. Моряки, ждавшие разгрузки или наоборот загрузки товаров в трюмы лодок, на которых они сюда прибыли, лоточники, продающие всякую всячину: от дешёвых гребней до поношенной, но стиранной одежды, женщины с корзинами, полными овощей и рыбы, пытались удержать за руку своих детей в коротеньких кимоно, которым интересно было посмотреть всё и сразу…

И в этой разношёрстной толпе, словно гнилая виноградина на густой и спелой лозе, возвышалась худощавая и уже знакомая Тэцудзи фигура, закутанная во всё чёрное. Широкополая соломенная шляпа полностью прикрывала лицо, но принц знал: глаза, что скрывались под ней, прекрасно всё видели.

Обычно, если кто-нибудь вставал столбом посреди дороги, лица спешивших по своим делам людей начинали кривиться от недовольства. Особо нетерпеливые могли грубо окликнуть такого копушу или даже толкнуть его.

Но к фигуре в чёрном никто не приближался ближе, чем на замах руки. Толпа огибала пришельца по широкой дуге, не отвлекаясь от своих повседневных дел: казалось, люди вообще его не видели. Лишь одна маленькая девочка со смешными хвостиками на макушке скривила носик, будто учуяла дурной запах, исходящий от фигуры в чёрном, да какая-то кошка, дремавшая до того в тени бочек с солёной рыбой, вдруг вскочила и зашипела, стоило только соломенной шляпе взглянуть в её сторону.

Тэцудзи не стал дожидаться, пока фигура повернётся в сторону лапшичной. Он отбросил палочки в сторону и соскользнул со стола под удивлённые возгласы матросов. В три прыжка он добрался до ближайшей сваи, взобрался по ней наверх и уселся на потолочную балку, выбрав уголок потемнее, чтобы его не было видно.

– Куда это нап-правился наш хвостатый друг? – лениво спросил кто-то из матросов, кивнув в сторону затаившегося Тэцудзи.

– А, да кто ж его разберёт, – махнул рукой старик Кудо. Сейчас его куда больше интересовало содержимое его рюмки.

Вскоре матросы окончательно забыли про Тэцудзи, что было принцу только на руку. Если это чучело в шляпе сунется в лапшичную, то матросы не выдадут ему убежище Тэцудзи.

«А что, если он не один?» – крутилось в голове у принца под бешеный стук испуганного обезьяньего сердечка. – «И как он нашёл меня?»

В одном Тэцудзи был уверен наверняка – кем бы ни было это существо, оно явно не желало ему добра. От фигуры в чёрном исходила столь явная угроза, что принц чуял, как у него на загривке шерсть встала дыбом.

Запах чужака в соломенной шляпе становился всё слабее, пока в конце концов не истаял вовсе. Но Тэцудзи всё равно не покидал своего убежища до тех пор, пока матросы не собрались покинуть лапшичную. Только тогда принц резво скользнул вниз и запрыгнул на плечо к уже заметно окосевшему от выпивки старику Кудо.

До самого возвращения на «Гордость» принц то и дело затравленно озирался вокруг и принюхивался, но, к своему облегчению, фигуры в чёрном он так больше и не увидел.

***

Следующие два дня «Гордость империи» мерно бороздила спокойные воды озера Бива. Недаром во все времена поэты со всей империи воспевали величие этого места: даже самый чёрствый и закостенелый человек не сумел бы остаться равнодушным, когда его глазам предстало бы отражение горных склонов в прозрачной воде, или гладкие спины сомов, водившихся в озере в изобилии.

Так и принц, которому впервые в жизни довелось увидеть легендарное озеро, сразу же взобрался на мачту, стоило только «Гордости» поднять якорь и отчалить от берега, и не мог оторвать взгляда от огромной глади воды, что тянулась вперёд и терялась где-то далеко за линией горизонта. В самой широкой его части берега́ отступили друг от друга так далеко, что горы,