Самосожжение - Юрий Антропов

И когда ты, не веря своим глазам, в который уже раз приходишь к этому выводу, ты вспоминаешь вдруг, что далеко не все великие люди были крупных размеров.

Например, Ленин.

Или Наполеон.

Не говоря уже про Пушкина.

И вообще, скорее всего, честь быть великим выпадала чаще всего людям физически небольшим. Как своего рода компенсация природы. Правда, этот вывод тоже грешит определенным субъективизмом, и в глубине души ты понимаешь, что попал на эту удочку только потому, чтобы дать себе фору в предстоящем разговоре с Пророковым.

Впрочем, о каком это разговоре я думаю? Ведь вовсе не обязательно, что Пророков, удостоив меня встречей, еще будет со мной и разговаривать. То есть ко мне он относится как будто неплохо, как можно относиться к человеку, с которым познакомили приятные обстоятельства и который, как ни странно, ничего не клянчит, как другие, ни машины ему не нужно, ни ондатровой шапки, ни дубленки.

В ровном добром отношении ко мне Пророкова я не сомневался.

Однако не было у меня ни малейшей уверенности в том, что, встречаясь со мной, он придерживается, как бы это сказать, внутреннего своего обязательства еще и вести беседы.

Не было у него никаких обязательств.

Может быть, не только передо мной.

В самом деле, показался на глаза социолог залетный — ну и ладно. Мог бы и не показываться.

В прошлый раз, например, когда я битый час проторчал у него в приемной — и не потому, что он хотел помариновать меня, просто у него были, надо полагать, какие-то неотложные дела, звонки, сидели в кабинете его ближайшие сподвижники, секретари обкома собрались, все четверо, зашел председатель облисполкома, а потом вылетел из-за двойной двери, как ошпаренный, генерал милиции, комиссар, который, стало быть, торчал там с раннего утра, потому что я не видел его до этого, хотя примчался в приемную минут без пятнадцати девять, с запасом, чтобы в назначенное время, в девять ноль-ноль, быть на месте, как штык, — так вот в тот раз, когда Пророков наконец велел позвать меня, он грузно поднялся навстречу и сказал с иронией, не то добродушной, не то слегка язвительной: «А, ученый мир…»

Таким образом он как бы приветствовал в моем лице всех социологов страны.

И добавил, протягивая массивную руку для пожатия и глядя на мой элегантный, чешского производства, атташекейс: «Это что же, ты целый чемодан своих книг привез?»

Добавил, естественно, тоже не без поддевки. Ведь знает, что даже тоненькую брошюру выпустить в свет не легко. Но Пророков и не такое скажет. За словом в карман не полезет. Он может прямо на совещании в обкоме партии выдать: «Никто из вас не хочет работать! Не можешь, не хочешь — не сиди в кабинете, не протирай штаны, не расписывайся в ведомости за ежемесячную зарплату!»

Но я опять отвлекся.

Пророкова я встречаю.

Во Внукове…

Да, так вот, в тот раз, когда Пророков сказал мне про целый чемодан книг, я ответил ему деликатно, однако и не без тайной, конечно, гордости: «В этом чемоданчике, Константин Александрович, только одна книжка. Очередная. С автографом», — добавил я, чтобы заинтриговать четверых его секретарей и председателя облисполкома, которые недоумевали, что может связывать Пророкова и московского социолога.

Эка фигура: социолог…

Все они знать-то меня знали — не как читатели моих брошюрок, разумеется, а как ответственные работники, помнили по суматошному общению во время Всесоюзного совещания металлургов, когда мы и познакомились, но могли и не узнать, если бы мы встретились не в кабинете Пророкова.

Дело житейское.

У каждого свои заботы.

Каждому свое, как говорится.

А что касается самого Пророкова, он как хозяин, к которому нагрянул незваный гость, вынужден был сказать еще хоть что-нибудь.

И он сказал, обращаясь к своим ближайшим сподвижникам, терпеливо пережидавшим эту случайную сцену: «Вот, наш земляк… Трудился тут, воду искал, а потом уехал в Москву и сделался ученым».

Будто они и не знали.

Знали как миленькие, только не было им до всего этого никакого дела.

«Ну, айда, — глянув на часы и снова поднимаясь, без перехода сказал мне Пророков, пока я собирался с духом. — Посидишь на совещании».

Словно я летел сюда затем, чтобы посидеть на каком-то совещании.

На каком — он и не подумал сказать мне.

Молча пошел из кабинета.

Знай поспевай за ним.

И в самом деле, зачем говорить пустые слова? Ведь я мог разузнать про это совещание у кого угодно. А он, Пророков, принял меня, уделил две-три минуты и пригласил на совещание. Разве этого недостаточно?

Другой бы мог поступить еще жестче.

Совсем не принять.

Ведь секретарь обкома по горло занят!

А Пророков принял.

Он рассуждал, вероятно, с неотразимой логикой: уж коли этот московский социолог напрашивается на аудиенцию, высиживает в приемной, а потом ничего не говорит ему, Пророкову, кроме привычного приветствия, то легко предположить, что этого самого социолога вполне устраивает чисто оптическое общение.

За тысячи верст он прилетел с единственной целью — поглядеть на него, Пророкова.

Воочию увидеть живой портрет современника.

Фигура была колоритная, что и говорить!

«Строитель социализма и коммунизма», — говорил о себе Пророков в очень узком кругу, в который не раз попадал и я — возможно, как творческий работник с командировочным удостоверением, которому суждено стать биографом не только Бээна, но и Пророкова.

Разумеется, это я за Пророкова так рассуждал, самому Пророкову рассуждать на подобную тему было некогда.

Между прочим, если уж вспоминать это свидание с Пророковым, не мешало бы восстановить его в памяти до конца. Тем более что время у меня сейчас было, самолет еще не зашел на посадку.

В моем сознании выплыла без всякого усилия, как тут и была, одна психологическая, я бы сказал, деталь.

Пока я топтался у тамбура его кабинета, пережидая, когда вслед за Пророковым выйдут секретари, никто из которых и не подумал уступить дорогу заезжему социологу, мне вдруг стал мешать мой элегантный компактный атташе-кейс. Секретари по очереди выходили вслед за Пророковым, — казалось, они были запрограммированы на свои порядковые номера и сверх заложенной в эти номера программы знать никого и ничего не хотели, — а я глупо перекидывал с руки на руку свою заморскую ношу, которая диковинным образом на глазах превратилась в чемодан.

После той реплики Пророкова.

Я чувствовал себя с этим проклятым багажом как на вокзале.

Только тут, возле кабинетного тамбура, я наконец понял, к чему относился изучающий взгляд милиционера внизу, у входа в здание.