Операция «Цитадель» - Богдан Сушинский

С планом переворота в Венгрии, с возможным арестом регента и членов его семьи Хёттль ознакомлен не был. Даже о самой идее такого переворота его никто не уведомил. Однако весть об ожидаемом появлении здесь Скорцени заставила его насторожиться: уж не похищением ли Хорти должен завершиться этот необъявленный визит в Цитадель?

«Но какова в таком случае лично моя роль в этой стране? — подумал он. — Не означает ли, что с появлением в Будапеште „первого диверсанта рейха” ты оказываешься не у дел? Даже если прямого отстранения от должности не последует?»

Восточный фронт уже неукротимо подступал к границам Венгрии, но до него все еще было далеко. И Хёттлю, при всей его известной храбрости, не хотелось быть переброшенным куда-нибудь в Карпаты, на борьбу с партизанами. Такая война — с атаками и карательными рейдами — была не для него. Как и «романтик войны» Штубер, не говоря уже о Скорцени, он предпочитал войну диверсионную, в которой по-настоящему чувствовал себя солдатом.

— Не сомневаюсь, штурмбаннфюрер, что в Будапешт вас привели обстоятельства чрезвычайной важности. — Хёттль аккуратно сложил бланк, положил его у кисти Скорцени и, усевшись в кресло за своим столом, выжидающе посмотрел на начальника отдела диверсий зарубежной разведки Главного управления СД.

— Что не трудно предположить. Если уж меня направил сюда сам фюрер! — гортанно изрек Скорцени, искоса, из-под бровей, окидывая Хёттля устало-снисходительным взглядом. Какие еще объяснения нужны были этому диверсанту, столь неожиданно и неправдоподобно перевоплотившемуся в старательного служаку?

Для Скорцени не осталось незамеченным, как резко побледнело худощавое, слишком удлиненное лицо Хёттля. И это его не удивило. В последнее время так бледнели многие офицеры СД, гестапо и абвера, не говоря уже об окопных офицерах вермахта, которым приходилось сталкиваться с ним.

Раньше, после похищения Муссолини, его появление в любой компании, в любом учреждении не вызывало ничего, кроме интереса и желания хоть немного побыть рядом с «героем нации». Вот он — Скорцени! Тот самый, совершивший то, что всем остальным казалось невозможным. Тогда, после бескровного освобождения из-под ареста верного союзника рейха дуче Муссолини, обер-диверсант рейха представал в роли античного героя, совершившего очередной «подвиг Геракла». К нему относились с таким же радушием, как относятся к прославившему свою страну олимпийскому чемпиону.

Но так было лишь после освобождения им Муссолини. Теперь же его воспринимали совершенно по-иному. После покушения на Гитлера и связанного с ним путча генералов, который Скорцени, имевший под своим командованием всего лишь каких-нибудь полторы сотни эсэсовцев, подавил с небывалой жестокостью, у многих чинов рейха прибытие «венца» начинало вызывать почти необъяснимый, инстинктивный страх. Словно этот человек мог вершить судьбы людей — всех без исключения, вплоть до самого фюрера, — по своему собственному усмотрению.

Впрочем, Скорцени подобное восприятие своей персоны не только не удручало, но и все больше нравилось. Он и в самом деле входил в роль вершителя судеб, все больше проникаясь духом избранности этой роли. Ее богоизбранности. И не страшило обер-диверсанта осознание того, что теперь на нем было слишком много крови. Не вражеской, нет, а своей, германской; крови многих известных генералов, крови старинных германских аристократических родов.

Да, кровь заговорщиков на его офицерском мундире Скорцени не страшила, как закоренелого палача не страшит кровь казненных им преступников. Ибо они — преступники, и судил их не палач, а суд.

Но и откреститься от гибели этих людей, от их имен и крови Отто Скорцени тоже не мог. Не в состоянии был.

Тем разительнее прозвучал для него вопрос начальника будапештского отделения СД, который словно бы прочитал его мысли:

— Надеюсь, ваш приезд в этот город не связан с продолжением операции «Валькирия»[71]?

И лишь теперь Скорцени понял, почему его встречают в Будапеште с такой тревогой. Тут решили, что, расправившись с заговорщиками в Германии и во Франции, «самый страшный человек Европы» решил почистить ряды германцев в Венгрии.

Скорцени нарочно не спешил с ответом, и когда его молчание затянулось до угрожающего неприличия, у Хёттля вконец сдали нервы.

— Неужели этот разожженный Штауффенбергом огненный кошмар заговора все еще продолжается? — взволнованно спросил он.

— Вижу, вы тоже наслышаны о нем, о заговоре, штурмбаннфюрер?

— Не более чем наслышан.

— Странно, а должны были иметь четкое представление о действиях местных заговорщиков, особенно об их связях с окружением регента и Салаши.

— Следует предположить, что до Венгрии заговорщики не дотянулись. И не удивительно, здесь ведь не было германских войск, да и сейчас их немного. И потом, у нас, к счастью, не обнаружилось генерала фон Штюльпнагеля, поскольку он оказался во Франции, в роли командующего войсками.

Хёттлю понадобилось немало мужества, чтобы произнести эти слова покаянного смирения с надлежащим спокойствием. Он прекрасно понимал, какой это риск — вызвать у «венца» хоть искру подозрения. Правда, они давно знакомы со Скорцени. Но ведь среди тех, кого в день подавления заговора хватали в штабе армии резерва на Бендлерштрассе, тоже было немало людей, которые давно ходили в хороших знакомых Кальтенбруннера, Шелленберга, Гиммлера и даже фюрера. Однако хватал их все тот же Скорцени.

— До «Валькирии» в Будапеште дело не дойдет. Здесь операция будет называться по-иному, — по-своему «успокоил» начальника службы безопасности Отто Скорцени. — Но причина обеспокоенности Гитлера все та же — заговор.

— Не может быть!

— Да-да, заговор, Хёттль!

— Еще один? Теперь уже здесь, в Будапеште?! — еще больше побледнел Хёттль, приподнимаясь. Карандаш, который он машинально взял со стола, мелко дрожал.

— Именно здесь. Поэтому отныне все подчиненные вам, штурмбаннфюрер, службы, все эсэсовские и прочие дислоцированные в столице Венгрии и в ее окрестностях части переходят в мое полное подчинение.

На какое-то время Хёттль впал в глубокое безучастие, прежде чем изрек:

— То есть вы хотите создать особую, будапештскую, оперативную группу?

— Вы — штабной гений, Хёттль. Именно «особую», именно «оперативную». Это должно звучать и взбадривать, не так ли?

— Но приказу о создании подобной группы обязательно следует придать определенную цель.

— Естественно.

— И в чем она заключается?

Скорцени слегка поколебался.

— Пока лишь только в создании самой группы, — так и не решился он раскрыть истинную причину своего появления на берегах Дуная.

Хёттль по-лошадиному помотал головой, делая вид, что в ней что-то там проясняется.

— Что я должен делать, чтобы помочь вам?

— Для начала позаботьтесь, чтобы мой приказ о создании такой, лично мне подчиненной, группы стал известен всем командирам германских частей в Венгрии. Но пока что только им, и никому больше. И вообще, Хёттль… У нас мало времени. Зато ужасно много работы. Вы должны догадываться, каких именно вестей ждет сейчас из Будапешта фюрер.

— Я догадываюсь, Скорцени, — солгал Хёттль. Однако главное заключалось не в этом.

Если бы это свое «много работы» Скорцени произнес немного раньше, оно заставило бы начальника службы безопасности содрогнуться. Но теперь, когда он понял, что второй смертельный раунд «Валькирии» отменяется, все выглядело по-иному.

Скорцени сказал, что их ждет много работы? Хёттлю это было так понятно. Но главное, что эти слова прозвучали, как изречение индульгенции, как уверение в том, что на сей раз его, Хёттля, имени в числе врагов рейха не оказалось. Пока что не оказалось.

3

Это была их прощальная прогулка. Завтра генерал Власов возвращался в Дабендорф[72], чтобы заниматься сотворением армии.

Однако в этот раз они не стали подниматься на холм, соседствующий со спальным корпусом санатория, а обогнули озеро по его северному берегу и по едва приметной тропинке поднялись на небольшой перевал, представлявший собой кратероподобную, поросшую короткой густой травой поляну. Такими горными «полонинами» Андрею приходилось любоваться в Карпатах, когда его Четвертый механизированный корпус дислоцировался — в канун войны — неподалеку от Львова. Он, сын равнин, был поражен красотой гор, вершины и перевалы очаровывали его своей таинственностью, а горные долины казались отрезанными от цивилизации затерянными мирами.

Власов использовал любую возможность для того, чтобы вырваться в какой-нибудь из горных районов Карпат, а возвращаясь в часть, всякий раз говорил себе, что, выйдя в отставку, обязательно поселится где-нибудь в предгорье, на краю гуцульского села. Странно, что Альпы такого желания у него не вызывали. Может быть, потому, что это уже были чужие горы, в чужой стране. Впрочем, не исключено, что здесь, в этих горах, ему суждено остаться навсегда.