Операция «Цитадель» - Богдан Сушинский

По одну сторону перевала вырисовывались чаша озера и строения санатория, по другую — крохотная, затерянная в горном ущелье деревушка с островерхими черепичными крышами и миниатюрной кирхой, возведенной на столь же миниатюрном, огибаемом голубоватой лентой речушки холме.

Несколько минут Власов стоял на краю обрыва, с которого открывался вид на деревню, не в силах оторвать взгляда и не осознавая, что впал в некое полузабытье. Ничего более прекрасного, чем то, что представало сейчас перед ним, генерал попросту не видел.

— Не знаешь, как могло случиться, что до сих пор я ни разу не поднималась сюда, Андре? — напомнила о себе Хейди, опираясь на его руку и потираясь лбом о его предплечье.

— Тебе попросту неудобно было возноситься к этой красоте без меня.

— На сей раз ты почти прав, Андре, что в личных делах случается с тобой крайне редко.

— Просто вы чаще стали признавать это, Хейди.

— Может быть, судьба действительно готовила меня для встречи с тобой, оберегая от всего, что могло развести нас по разным дорогам; всего того, что я могла бы познать прежде, чем познала тебя.

— Опять фантазии?

— Не знаю, никогда раньше я не только не была суеверной, но и сколько-нибудь религиозной. Теперь же ощущаю, что неотвратимо скатываюсь к мистике. Тобой, советским атеистом, это будет восприниматься как нечто ужасное. Я не права?

— …Что случается с тобой крайне редко, — отшутился Власов.

— Я и это прощаю вам, генерал генералов, — доверчиво улыбнулась Хейди.

И, уже в который раз, Власов сказал себе: «А ведь эта женщина действительно влюблена в тебя! Независимо от того, произошло ваше знакомство случайно, лишь по дружеской услуге Штрик-Штрикфельдта, или же по замыслу каких-то чинов СД. Она влюблена в тебя почти так же, как ты влюблен в нее, и с этим придется считаться».

— «…И это»? Что именно? За мной числится еще что-то? Успел провиниться?

— Еще как!

— Уже после помолвки?

— К вашему счастью, мой генерал генералов, — игриво пощелкала Хейди кончиком языка, — вы провинились «до».

— Но уже после знакомства с вами?

— Конечно же, до него, иначе не состоялось бы и нашей помолвки.

— И оправдания, прощения не будет?

— Оправдание и прощение — совершенно разные понятия.

— Почему?

— Оправдать — еще не значит простить. Можно оправдывать поступки человека, но не прощать их, а можно простить, так и не оправдав.

— Интересная мысль, — едва слышно проговорил генерал, а про себя добавил: «После этой войны множество людей, в советской России живущих, смогут понять твое предательство, вот только многие ли из них смогут это предательство оправдать и простить?»

— Многое зависит еще и от того, в чем суть прегрешения, и способны ли мы подобные прегрешения прощать. — Хейди привстала на носках и потянулась к нему руками, губами, всем телом, словно бы пыталась не просто дотянуться до губ мужчины, но и воспарить вместе с ним над горным перевалом, над всей этой горной страной.

Они целовались долго и упоительно, словно прощались навсегда, или же, наоборот, вновь встретились, чтобы никогда больше не расставаться. И дарили они свои поцелуи, стоя на самом краю сыпучего обрыва — как могут целоваться только насмерть влюбленные самоубийцы, решившие уйти из жизни вот так: вместе, в объятиях; или как неисправимые фаталисты, твердо уверовавшие, что судьба превыше случая и превыше их бессмысленного бесстрашия.

— Но вы напрасно считаете, мой генерал генералов, что страстный поцелуй станет вашим оправданием.

— Не оправданием, а приговором.

— Что значительно ближе к истине.

Только теперь Андрей вдруг понял, что за намеками Хейди скрывается нечто более серьезное, нежели игривое дурачество. Чувствовалось, что женщина порывается сказать ему что-то очень важное, перейти к какому-то серьезному разговору, к которому она готовилась давно и ответственно.

Хейди и в самом деле резко как-то сомкнула у него на шее руки, еще на какое-то мгновение всмотрелась в его глаза, — предусмотрительно сняв перед этим его очки, — и, так же резко освободив мужчину, отошла к черневшему посреди поляны огражденному валунами кострищу.

— Сразу же после нашего с вами знакомства мне совершенно случайно — подчеркиваю: совершенно случайно — стало известно, что в плен вы сдались вместе с одной прелестной русской. Наврали, конечно?

— Почему же? Так оно и было.

— Вроде бы из простолюдинов, штабная повариха, но приближенная к вам, генерал генералов. Не в меру приближенная. Тоже наврали?

«Ну, началось! — возмутился про себя Власов, подозрительно долго протирая платочком и без того чистые стекла очков. — Нашла когда и о ком вспоминать! Узнала, видите ли, „совершенно случайно”! Сказала бы: „Из досье, которое мне предоставили лейб-гвардейцы из гестапо”, — и весь разговор».

— В последние дни моих блужданий по лесу ко мне случайно прибилась небольшая группа окруженцев. Среди них была и штабная повариха. Потом одни погибли в стычках, другие рассеялись по лесам. В общем, все, конец, в стремени, да на рыс-сях…

— Все исчезли, а повариха почему-то осталась… — притворно вздохнула Хейди, артистично разводя руками.

— Все верно: повариха осталась.

— Это ж как надо было довоеваться командующему целой армией, чтобы все его солдаты разбежались? Чтобы из нескольких тысяч солдат не осталось ни одного, который бы решил до конца сражаться рядом с вами. Ни одного, даже адъютанта или какого-нибудь завалящегося штабного посыльного. И только до конца преданная генералу штабная повариха… Только она, как вы любите выражаться, генерал, «на р-рысях» примчалась к вам.

— Так случилось, и ничего тут не поделаешь. Кстати, только благодаря этой женщине мне удалось довольно долго скрываться от германских патрулей и карательных отрядов. А главное, не умереть от голода.

— А зачем вы скрывались от германских патрулей? К своим вы не прорывались, поскольку боялись их сильнее германцев. У германцев вас мог ожидать плен, а в НКВД вас ждала только пуля для бездарного, предавшего свою армию и свою родину генерала. Причем пуля по личному приказу Сталина. А подобный приказ «вождя всех времен и народов» для вас сам по себе страшнее пули. Опять ошибаюсь?

— Мне не понятна ваша агрессия, Хейди? Что произошло, на р-рысях?

Власов лукавил. На самом деле ему все было понятно. Прежде всего ему было понятно, что только сейчас, только в этой «сцене над обрывом» перед ним представала та, настоящая, Хейди, которой уже не нужно было играть кого-либо, кроме как саму себя, истинную. Сразу же исчезли и обращение «мой генерал генералов», и ее вера в него как в защитника Москвы; и восхищение им как создателем Русской освободительной армии.

Хейди-бонапартши больше не было; перед ним во всей своей оголенности представала озлобленная собственной подозрительностью, склочная, сволочная, готовая утопить его в своей собственной ревности баба. Зря, что не русская, а германская.

— В партизаны вы, генерал, тоже не подавались. Ведь могли же вы из остатков своих подразделений, из оставшихся в живых солдат и офицеров, причем даже из добровольцев, создать настоящий партизанский отряд. Наподобие тех, которые были созданы десятками советских офицеров, тоже оказавшихся в окружении. Однако вы этого не сделали.

— Не сделал, — упавшим голосом признал Власов. — Я много чего в те дни не сделал.

…Как признал генерал и то, что в эти минуты Хейди задавала те же вопросы, которые ему — живому или мертвому — будут задавать со временем тысячи других людей. В том числе и тех, что уцелели во время разгрома его армии.

— Тогда почему вы скрывались от германских патрулей? Какой в этом был смысл?

— Просто пытался спасти себя и ее.

— Спасти? Зачем?! Чтобы предстать перед командующим армейской группой «Север» и командующим 18-й армией вермахта генералом Линденманном в сопровождении штабной поварихи? Не имея при себе даже адъютанта? Хотите сказать, что у вас не нашлось для себя пистолета или какой-либо в лесах завалявшейся винтовки с последним патроном? И это говорит боевой генерал?! Понимаю, отправлять на смерть тысячи своих солдат, распинаясь при этом об исконной храбрости русского солдата и жертвах во имя родины — это одно, а самому решиться принять достойную смерть — это другое?

Если Хейди и решила умолкнуть, то лишь для того, чтобы выслушать своего пристыженного, обескураженного Андре. Вот только вел себя генерал-окруженец в эти минуты точно так же, как вел себя в последние дни гибели своей армии: не решаясь ни сдаться на милость победителя, ни прервать свой скорбный путь военного позора выстрелом чести.

Молчание его затягивалось, однако эсэс-вдова не собиралась торопить его.

— Так меня еще никто не допрашивал, — наконец пробормотал Власов.