(не)свобода - Сергей Владимирович Лебеденко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И о чем вы ходатайствуете? – спросила Марина.
Адвокат посмотрела на нее с неподдельным удивлением.
– Как минимум о том, чтобы моего подзащитного отпустили из-под стражи, а дальше пусть решают, кому и что будет за подлог.
– Следствие разберется, – улыбнулся Уланов.
«Помолчал бы, умник», – проворчала про себя Марина. За такую халтуру в ее бытность следователем полагались выговоры, а то и увольнение, если дело важное. Но сейчас… Сейчас Марина играла за другую команду, так что она сделала вид, что пропустила вопрос мимо ушей, и спросила:
– У вас всё, защита?
Разумеется, у защиты было не всё, но им пришлось – пришлось, потому что Марина надавила – только в очень кратком виде перечислить возражения: и доказательств у обвинения никаких нет, и израильский паспорт хранится у следствия, а не у Матвеева, и больного подсудимого лучше оставить на свободе, потому что все мы знаем, какая медицинская помощь предоставляется в СИЗО…
Марина вдруг увидела кое-кого, кто во время всего заседания не проронил ни слова, а только смотрел в пустоту, в одну точку, так, словно оттуда вещал невидимый голосовой помощник, который должен был разъяснить, как дальше жить. Женщина с белым лицом, глазами с поволокой и с короткой мелированной стрижкой. Жена. Это Марина поняла без слов: всё и так было ясно – по тому, как она вслушивается в реплики обвинения и защиты, держит сжатыми руки на каком-то предмете на коленях (не то кепке, не то пакете с чем-то), слушает – и боится поднять глаза на мужа, лишь иногда они переглядываются друг с другом…
Марина – теперь – ее прекрасно понимала.
– Подсудимый, согласны с доводами обвинения?
Если подумать, идиотский вопрос. Кто согласится сидеть в душной камере изолятора, где днем жарко, а ночью холодно? А в «Лефортово», где держали Матвеева, еще и все удобства располагаются прямо в камере, не отделенные от жилой зоны ничем, кроме холодного воркутинского ветра, который уже задувает в окна сидельцев.
– Нет, Ваша честь. Даже если бы обвинители не занимались мелким наперстничеством.
– Обвиняемый! – строго одернула его Марина, но он продолжал, не обращая на нее внимания.
– Особенно с тем, что я намерен уехать в Израиль. Наверно, обвинители на моем месте так бы и поступили, но я бы так не сделал, даже если бы мой паспорт и не лежал у следователей. В моих же интересах доказать, что обвинение настолько нелепо и абсурдно, что мне странно слышать то, о чем говорит подполковник Уланов.
– Скрываться не намерены?
– Хороший вопрос. Не знаю. Хотел бы я, чтобы некие «связи в правительстве», о которых говорит следователь, мне помогли, – но я сам впервые о них слышу.
– Следствию, я так понимаю, вы не доверяете.
Матвеев внезапно прыснул. Нервное.
– Что смешного?
– Не сдержался, простите. Но посудите сами, Марина Дмитриевна, простите за каламбур: как можно доверять следствию, которое мелет такую ерунду? Спектакль, который видели десятки тысяч людей и на который вы спокойно можете пойти хоть послезавтра, – он еще идет на сцене! – никогда не существовал? Простите, но это же бред.
– Выражения выбираем, подсудимый, – строго сказала прокурор Грызлова. Уланов жевал губами и стучал ручкой по столу, почти в аккомпанемент дроби Аниной клавиатуры. – Вам здесь не театр. И обращаться к суду нужно «ваша честь» или «уважаемый суд».
Грызлова, ну что ты делаешь? Ты же знаешь, какой будет реакция. Зачем еще больше усложнять?
– А что, очень похоже на комедию, – отозвался Матвеев.
Зал дрогнул от смешков. За окном невидимая группа поддержки Матвеева улюлюкала и скандировала «Свободу!».
– Подсудимый, делаю вам замечание, – проговорила Марина, чувствуя, как на нее навалилась усталость – словно свинцовое грузило, которое ей доверили тащить в гору, и чем дальше, тем тяжелее. – У вас есть, чем еще дополнить свою позицию?
– Нет, Марина Дмитриевна. Простите, что не «ваша честь»: как писал Достоевский, «русскому человеку честь одно только лишнее бремя». Мой защитник уже выразила свою позицию. Вот уже месяц я сижу в изоляторе, обвинение мне так и не предъявили, не дают видеться с женой и моими защитниками, и из этого я могу заключить, что кое-кому очень хочется получить показания на моих бывших коллег и друзей. Это им не удастся. Как и вам не удастся уйти отсюда с чистой совестью после того, как вы продлите мне меру пресечения, Марина Дмитриевна. Простите, что не «ваша честь».
В зале опять зааплодировали – и хотя Марине по долгу службы требовалось прикрикнуть на группу поддержки Матвеева, она отчасти была ей благодарна: благодаря бенефису подсудимого никто не обратит внимания на ее покрасневшие щёки.
Она объявила перерыв на вынесение решения, зашла в совещательную комнату и закрыла глаза. Скоро пантомима завершится – и начнутся нормальные заседания с нормальными, скучными адвокатами, со следователями без фантастических амбиций и покорными подсудимыми, которые едва могут выговаривать «не возражаю».
Со стены ей улыбался Путин – от этой улыбки Марина почувствовала себя еще более уставшей.
Марина достала телефон, вставила в уши «AirPods» и включила первый же трек в плейлисте.
I’m just a simple Russian girl
I’ve got vodka in my blood
So I dance with brown bears
And my soul is torn apart.
Она надавила подушечками пальцев на виски и минуту всматривалась в темноту под закрытыми веками. Говорила же ей терапевт: нельзя обесценивать себя, вредно это для душевного здоровья, вредно. «Просто отъебись от себя, Марина», – прошептала она.
Вынесла постановление (Матвеева, конечно, оставили в СИЗО), села за стол в кабинете и спрятала лицо в руки.
«Ну, как ощущения – больного человека отправлять в СИЗО? – шептал в ее голове один голос. – Мужик еле держался, ты же видела. Да и ходатайство выглядит смешно».
«Ни один мужик не поможет вам с Егором, – возразил второй голос. – А знаешь, почему? Они все вас ненавидят. Следователя, прокурора, лично тебя. Они видят не человека, а куклу в мантии. Они будут насмехаться над тобой, даже если ты будешь ползать перед подсудимыми
