Пятое Евангелие - Филипп Ванденберг

Кесслер рассмеялся:

— На этот счет можно долго спорить, хотя таким мыслям уже семьсот лет!

— От возраста они не становятся неправильными. Аристотель жил две тысячи триста лет назад, но его доказательство существования Бога до сих пор удивляет философов, которые обычно во всем сомневаются. Или вы придерживаетесь иного мнения, брат во Христе?

— Я коптолог и палеограф. Мне не доводилось внимательно изучать труды Аристотеля.

— Ошибка. Аристотелю удалось поставить на место даже самых заядлых скептиков. Знаете, чтобы доказать существование Бога, он отталкивается от времени. Время вечно. Но оно тем не менее одновременно является и движением. Вперед — будущее, назад — прошлое. Все, что находится в движении, должно приводиться в движение чем-то. Причиной вечного движения может, в свою очередь, быть другое вечное движение и так до бесконечности. Но поскольку до бесконечности так. продолжаться не может, то должна существовать некая prеvium mоvens, или начальная движущая сила, которая самая является недвижимой. Это и есть Бог.

— Хорошая мысль! — воскликнул Кесслер, и молодой иезуит с бородкой, которому помешали сосредоточенно работать, взглянул на них, требуя тишины. Поэтому Кесслер вновь повторил, но уже шепотом: — Хорошая мысль. Но мы отклонились от темы. Вы считаете, что было бы лучше держать результаты нашей работы в тайне? Я вас верно понял?

Лозински пожал плечами, отчего стал похож на коршуна, и ответил:

— Мне кажется, что это решение зависит не от вас и не от меня. Даже он не может вынудить нас поступать определенным образом. — Поляк кивнул в сторону Манцони, и в его движении угадывалось некоторое презрение к итальянцу. — В любом случае, на мой взгляд, следует быть осторожнее, сообщая о своих успехах. Никто не сможет украсть то, что находится в вашей голове, брат во Христе.

После этих слов оба вернулись к своим рабочим столам: Лозински возле первого окна зала, а Кесслер у противоположной стены, рядом с книжным шкафом гигантских размеров.

Разговор с поляком вызвал у Кесслера множество противоречивых чувств. Он никак не мог понять, что же хотел сказать Лозински, но, похоже, существовал некий тайный сговор, о существовании которого Кесслер даже не подозревал.

Вечером того же дня — его остаток прошел без особых происшествий — Манцони отвел Кесслера в сторону и серьезным голосом предупредил, что с Лозински следует быть начеку. Он хоть и является удивительно способным ученым, который к тому же очень разносторонне развит и имеет огромный запас знаний даже о таких вещах, как джаз и эзотерика, он в душе — еретик, который (в чем он, Манцони, не сомневается ни секунды) способен продать Иисуса Христа за тридцать сребреников, как Иуда Искариот.

Речь Манцони произвела на Кесслера двоякое впечатление, и он холодно ответил:

— На мой взгляд, даже професс не имеет права судить о наших братьях во Христе и говорить о них подобные вещи. Тем более что до сих пор за Лозински не было замечено ничего дурного. И даже Петр, который трижды предал Иисуса еще до того, как прокричал петух, был прощен.

Манцони признал, что не может претендовать на абсолютную правоту своих суждений, и добавил:

— Конечно, я далек от мысли, что наш уважаемый брат во Христе Стефан Лозински мог позволить себе какую-либо вольность или преступление против веры, но тот факт, что Лозински находится в натянутых отношениях с Церковью, давно стал общеизвестным. Поэтому я настоятельно рекомендовал бы вам впредь обращаться к брату доктору Лучино или брату Биго, которые с удовольствием помогут разрешить все ваши сомнения.

— Непременно, — пообещал Кесслер, поскольку другого вы хода у него просто не было. Но по пути домой, в монастырь иезуитов на Авентине[33], где он жил с момента начала работы в Григориане (другие иезуиты, отвыкшие от жизни в стенах монастыря, обосновались в пансионах города), Кесслер не мог избавиться от впечатления, что попал в тончайшую паутину необъяснимых интриг, которые, казалось, были способны разрушить согласие, царившее среди иезуитов, работавших над секретным заданием. Что значит «согласие»? Ему уже давно казалось, что между братьями ордена словно выросла стена, разделившая их на два лагеря. И Кесслер не мог определить, в каком из них находился он сам.

Поведение иезуитов, которое никак нельзя было назвать богобоязненным и благочестивым, вызывало гнев у Кесслера. Он ловил себя на том, что в течение следующих дней не столько занимался научной работой, сколько наблюдал за братьями во Христе, сосредоточив на них все внимание. Лозински тоже жил в монастыре Сан-Игнацио на Авентине. Его комната и комната Кесслера даже находились рядом, но до сих пор молодой монах не обращал на поляка особого внимания. Иезуиты в большей степени являются обычными клириками[34], а это значит, что от остальных орденов они отличаются тем, что не имеют собственной формы одежды, а одеваются как большинство священников. Они также не поют в хоре, и жизнь братьев-иезуитов меньше напоминает монашескую, а больше приближена к мирской.

Кесслер, наблюдая за Лозински, заметил, что иногда вечером тот выходил из монастыря и возвращался лишь около полуночи. Это не привлекло бы внимания молодого немца, если бы не регулярность, с которой поляк совершал подобные прогулки. Поэтому Кесслер сомневался, должен ли он проследить за своим братом во Христе или лучше этого не делать. В конце концов, он принял решение пойти следом за Лозински, когда представится благоприятная возможность.

На следующий же день поляк около восьми вечера вышел из монастыря, как всегда оставив ключ дежурившему внизу старику, и быстрым шагом направился по виа ди Санта Сабана Пьяццале Ромуло э Ремо, где взял такси. Кесслер поступил гак же. Некоторое время они ехали вдоль Тибра, пока не оказались на Пьяцца Кампо дей Фиори, где Лозински расплатился с таксистом и нырнул в узкую и темную боковую улочку, ведущую к Корсо Витторио Эмануэле. Там поляк исчез в подъезде высокого шестиэтажного здания.

Кесслер не отважился последовать за ним и некоторое время постоял на противоположной стороне улицы. На первых двух этажах дома свет не горел ни в одном окне. Третий, четвертый, пятый и шестой были ярко освещены. Наконец иезуит решился перейти на ту сторону улицы, где стоял дом.

Почти за каждым подъездом в Риме скрывается какая-то история. Все они создают впечатление помпезности и богатства, хотя зачастую ведут в обветшалый дом, где сдаются дешевые комнаты. Нечто подобное можно было сказать и о подъезде, перед которым оказался Кесслер. Четыре отполированные до блеска латунные таблички указывали на то, что в этом доме обитают адвокат, два врача и рекламное агентство «Престо». На старомодном щитке со звонками насколько позволяло рассмотреть скудное освещение, можно было прочитать восемь ничего не значивших имен. Дверь оказалась запертой, поэтому Кесслер вернулся в монастырь и попытался осмыслить увиденное.

Охваченный тем нездоровым желанием раскрыть тайну, которое можно сравнить разве что с влечением к женщине, Кесслер решил во что бы то ни стало раскрыть секрет Лозински. Через пару дней, лишь только поляк покинул свою келью и зашагал в направлении Пьяццале Ромуло э Ремо, Кесслер спустился к дежурившему внизу старику-привратнику, снял с крючка ключ от комнаты Лозински, повесив вместо него свой ключ, и немедленно отправился наверх.

Комната, в которой жил поляк, не особо отличалась от кельи Кесслера: черного цвета массивный трехстворчатый шкаф времен Пия X, в котором мог поместиться Codex Juris Canonici[35]-, еще более старый секретер с симметрично расположенными по обеим сторонам дверцами (каждую из них украшали замысловатые узоры), выглядевший так, словно ему посчастливилось остаться невредимым во время беспорядков в Кельне при Папе Григории XVI; стул, высокую спинку которого укрепляли несколько вертикальных реек, гармонично сочетавшийся с остальной мебелью, но не формой, а своей чудовищностью; дополнял интерьер умывальник с глубоко утопленной раковиной, такой непримечательный, как и Бенедикт XV, но, как и последний, выполнявший свою функцию. Самым новым предметом обстановки казалось нечто похожее на кровать — темно-красного цвета уродливая кушетка, сколоченная при Пие XII, в основании которой располагались ящики для белья.

Вся описанная выше мебель теснилась в комнатке размером не более чем три на пять метров. С потолка свисала лампа в круглом белом плафоне. В помещении было одно-единственное окно — посередине стены напротив входной двери. Бывшую когда-то красной кокосовую циновку вытоптали тысячи подошв. Теперь она стала коричневого цвета и покрывала деревянный паркет, издававший при каждом шаге скрипы и треск, словно такелаж старой шхуны.