Мы - Дэвид Николс

Вероятно, мне следовало привезти Конни снова туда, в килбёрнский «Сейнсбери». По крайней мере, можно было хотя бы попробовать.

97. Ганнибал

Но, похоже, я постоянно перескакиваю из настоящего в прошлое и обратно. Я по-прежнему в Германии, где, проводив взглядом удаляющуюся спину жены, забрался в такси, вернулся в Мюнхен, в неупорядоченный хаос Центрального вокзала, и, похлопав по тачскрину билетного автомата, загрузился в пересекающий Альпы и идущий через Инсбрук дневной поезд; я ехал до Венеции, с пересадкой в Вероне, с одной лишь сумкой через плечо да паспортом в кармане, совсем как Джейсон Борн[39].

Купе поезда, в свою очередь, тоже было из разряда тех, что так любят шпионы и наемные убийцы, а само путешествие стало еще более волнующим, когда поезд, миновав пригороды, пересек обширную зеленую равнину по направлению к горам и уже буквально через несколько сот метров оказался в Альпах. Как человек, родившийся и выросший в Ипсуиче, я не испытывал особого пиетета к горам, но даже на меня Альпы произвели сильное впечатление. Напоминающие собачьи зубы пики и головокружительные спуски — подобный ландшафт мог быть лишь плодом воображения какого-то божества или амбициозного специалиста по компьютерным эффектам. Боже правый, прошептал я себе под нос и инстинктивно сфотографировал Альпы на телефон — этакая случайная фотография, не предназначенная для посторонних глаз и сделанная абсолютно бесцельно; невольно я мысленно вернулся к своему сыну, который вряд ли удосужился бы поднять камеру, даже если бы на его глазах метеор напрочь разнес верхушку самого высокого пика.

После Инсбрука местность сделалась еще живописнее. Причем места эти нельзя было назвать дикими — я увидел супермаркеты, фабрики, бензоколонки, — но в том, что здесь жили и работали люди, пусть даже в разгар лета, присутствовал элемент некоего безумия, уж не говоря о прокладке железной дороги. Поезд обогнул очередной откос — долина внизу переходила в светло-зеленые луга, именно такого цвета был ландшафт в игрушечной железной дороге, модель которой я собирал в детстве. Я подумал о Конни, о том, что она скоро доберется домой, скажет «привет» Мистеру Джонсу, откроет почту, распахнет окна, чтобы впустить свежий воздух, распечатает пустой, затхлый холодильник, загрузит посудомоечную машину, а еще я по думал о том, как жаль, что она не может увидеть этакую красоту.

Однако благоговение — отнюдь не то чувство, которым можно наслаждаться часами, и очень скоро все это мне изрядно наскучило. Тогда я прошел в буфет, где съел круассан с пастрами и моцареллой, что с гастрономической точки зрения вполне удовлетворило мои потребности. Вернувшись в купе, я задремал, а когда проснулся, то обнаружил, что Бреннер превратился в Бреннеро. Изменилась форма церковных шпилей, горы мягко перешли в холмы, а сосны уступили место бесконечным виноградникам. Германия с Австрией остались далеко позади, и вот я уже в Итальянских Альпах, ну а затем — и в Вероне.

98….где все начиналось

Прелестный город, и красновато-коричневый, и грязно-розовый, и насквозь пропеченный августовским полднем. Однако я был настолько поглощен поставленной целью, что позволил себе отпустить на Верону всего лишь два часа: я шагал по прекрасным площадям и средневековым мостам так, словно отрабатывал тяжелую повинность осмотра достопримечательностей по списку, — чудовищный способ знакомства с городом и гнусное предательство нашей задумки Большого турне. Ну да ладно, сейчас есть вещи поважнее культуры. Я отметил чудесный римский амфитеатр, третий по величине в мире, поставил галочку, осмотрел Торредеи-Ламберти, рынок на Пьяцца делле Эрбе, живописную Пьяцца делла Синьория — галочка, галочка, галочка. Вниз по вымощенной мрамором торговой улице, и вот уже толпа туристов внесла меня в наполненный какофонией звуков и запруженный людьми внутренний дворик под каменным балконом — предположительно, балконом Джульетты. Такое чувство, будто балкон просто приклеили к стене, и, как и следовало ожидать, мой путеводитель сообщил с некоторым оттенком презрения, что балкон был пристроен не далее как в 1935 году, а поскольку Джульетта — персонаж вымышленный, то это вообще как попасть пальцем в небо. «О Ромео, Ромео! Отчего, зачем ты Ромео?»[40] — радостно выкрикивали остряки из всех стран мира. В этот знойный полдень внутренний дворик стал буквально ловушкой для туристов, но я прилежно смотрел, как взмокшие от пота люди по очереди позировали на фоне пошлого памятника шекспировской героине, правая грудь которой блестела от прикосновений миллионов рук. Потереть ее грудь — это к удаче, тут и к бабке не ходи. Какой-то японский джентльмен сжал мою руку и жестами изобразил камеру, что на международном языке знаков означало: «Не желаете, чтобы я вас сфотографировал?» Но тискать на фотографии грудь бронзовой статуи — нет уж, увольте! Я вежливо отказался и начал проталкиваться к выходу, остановившись только для того, чтобы прочесть надписи на стене, разукрашенной граффити: Симон и Вероника, Олли + Кирстен, Марко и Карлотта. Полагаю, я мог бы добавить: Конни + Дуглас = 7я навсегда. Je t’aime, прочел я, ti amo, ik hou van je[41], стена была густо исписана объяснениями в любви, прямо-таки в духе Джексона Поллока.

Джексон Поллок.

— Вот видишь, Конни? Я чему-то учусь, — громко сказал я. — Ik hou van je.

99. Ferrovia

[42]

Самое правильное — прибыть в Венецию рано утром на водном такси, идущем через лагуну. Я же приехал на ночном поезде вместе с туристами попроще и студентами; спотыкаясь и открыв рот от изумления, они гуртом вывались из странного, но довольно элегантного железнодорожного вокзала — отделанного мрамором здания с низкими потолками, чем-то напоминающего кофейный столик, о который вы постоянно стукаетесь голенью. Я нашел последний свободный номер в забытом богом pensione в Кастелло и, решив проделать весь этот неблизкий путь пешком, бодро зашагал по все еще оживленной Страда-Нова, заглядывая в юношеские лица в надежде увидеть Алби. Венеция в разгар лета ощущалась совсем не так, как зимой; воздух был пропитан влагой, от каналов исходил тошнотворный аммиачный запах, и я не сразу обнаружил, что сомнительные ароматы, к моему величайшему стыду, исходят именно от меня. По пути между Мюнхеном и Венецией я успел провонять не хуже, чем грязный канал; словом, возникла острая необходимость срочно устранить непорядок в номере отеля.

И тут впервые в жизни меня подвела способность ориентироваться: я кружил по разным там fondamentas, rivas и salitas[43], в связи с чем появился в pensione «Беллини», втиснутом между домами обшарпанном здании в тени Арсенала, уже после полуночи.

В прибытии в отель после полуночи есть некий элемент непристойности и вороватости; недружелюбный ночной портье обиженно направил меня по бесконечным лестничным пролетам в чердачный номер размером с двуспальную кровать, но с одним спальным местом. За тонкой стенкой, с ревом пробуждаясь к жизни, булькал гостиничный бойлер. Я бросил взгляд в зеркало, освещенное тусклыми лучами света голой лампочки под потолком. Поскольку жара и влажность были поистине тропическими, почти как на реке Амазонке, а я постоянно тер вспотевшее лицо, то у меня на лбу, со въевшейся грязью семи стран, образовалась полоса серого налета, вроде следа от ластика. Последний раз я брился еще в Париже, а одежду менял в Мюнхене, более того, я практически не спал со дня отъезда из Амстердама. Под солнцем Вероны мой нос, причем исключительно нос, стал цвета красного цветочного горшка, тогда как кожа под глазами от усталости приобрела сине-серый оттенок. Вид у меня был измочаленный, что уж там говорить, совсем как у заложника, готовящегося к видеообращению. Если бы меня сейчас увидел Алби, то наверняка испугался бы, но я настолько вымотался, что даже поход в общую ванную в конце коридора был выше моих сил. В результате я просто потер подмышки пластмассовым мылом и сполоснул коричневой водой из крошечной раковины, простирнул пропотевшую одежду, разложив ее, точно водоросли, на подоконнике, рухнул на продавленный матрас и моментально заснул под рев и бульканье гостиничного водопровода.

100. Эксперимент с мышами

Попробуйте представить, если хотите, макет Венеции в масштабе. Города не больше Рединга, но с более сложной планировкой и четкими границами. А теперь представьте две фигуры, также в соответствующем масштабе, которые в течение двенадцати часов наугад сворачивают то налево, то направо, совсем как мыши — да-да, мыши — в лабиринте. Лабиринт этот не относится к числу классических: широкие улицы и огромные площади перемежаются узкими переулками и мостами, выполняющими роль дымоходов. А с учетом турбулентного движения в течение, скажем, четырнадцати часов какова вероятность того, что наши две фигуры попадут в поле зрения друг друга?