Мы - Дэвид Николс

— Смысл. Если живешь в стране, где крыши делают из пирогов, научись себя ограничивать. Ему бы следовало назвать картину «Углеводы на обед».

— Дуглас, я хочу домой.

— А как же Музей современного искусства?

— Не в гостиницу. Домой, в Англию. Я хочу вернуться сейчас.

— А… Понятно. — Я не отводил взгляда от картины. — Они падают, как мухи!

— Может, мы… присядем где-нибудь?

Мы прошли в зал побольше — распятия, Адам и Ева — и уселись на разных концах скамьи, обитой кожей, присутствие музейного охранника создавало атмосферу нелегкого тюремного свидания.

— Я знаю, на что ты надеялся. Ты думал, что, если все пойдет хорошо, у нас появится будущее. Ты надеялся, что я передумаю, и я хочу, чтобы ты знал: я бы с удовольствием передумала. Я бы хотела не сомневаться, что буду счастлива с тобой. Но эта поездка не делает меня счастливой. Мне… слишком тяжело, какой тут отпуск, если чувствуешь себя прикованной к лодыжке другого человека. Мне нужно пространство, чтобы подумать. Я хочу домой.

Я улыбнулся, преодолевая ужаснейшее разочарование:

— Нельзя же бросить Большое турне, Конни!

— Можешь продолжить, если хочешь.

— Я не могу продолжить без тебя. Что за удовольствие?

— Тогда возвращайся со мной.

— Что мы скажем людям?

— А разве мы должны что-нибудь им говорить?

— Мы вернемся из отпуска на двенадцать дней раньше срока, потому что наш сынок сбежал! Унизительно.

— А мы… притворимся, что у нас пищевое отравление, или скажем, что умерла какая-то тетушка. Мы скажем, что Алби уехал к друзьям, у него собственные планы. Или можем остаться дома, задернуть занавески, затаиться, сделать вид, что мы все еще путешествуем.

— Но у нас не будет никаких фотографий Венеции или Рима…

Она рассмеялась:

— Ни разу за всю историю человечества никто не попросил посмотреть фотографии из отпуска.

— Я хотел сделать эти фотографии не для других. Я хотел их для нас.

— Тогда… наверное, нам следует сказать людям правду.

— Что ты не смогла больше вынести ни одной минуты со мной.

Она скользнула вдоль скамьи и прижалась плечом к моему плечу:

— Это неправда.

— А что тогда правда?

Она пожала плечами:

— Правда в том, что, наверное, это не лучшее время для нас вариться в одном котле.

— Это была твоя идея.

— Верно, но еще до того, как… Прости, ты все организовал, я ценю твои усилия, но с моей стороны это тоже… усилие. Слишком много всего навалилось. Я никак не могу собраться с мыслями.

— Нам не вернут денег — все по предоплате.

— Возможно, деньги не самое важное в данный момент, Дуглас.

— Отлично. Отлично, я займусь поиском рейса.

— Завтра в десять пятнадцать есть один рейс в Хитроу. Дома будем к обеду.

92. Schweinshaxe mit Kartoffelknödel

[35]

Так прошел наш последний совместный день в Европе.

Мы осмотрели оставшиеся залы галереи, но без Алби, нуждавшегося в наставлениях, Большое турне потеряло всякий смысл. Глаза скользили по Дюрерам, Рафаэлям и Рембрандтам, но ничего не запоминалось, и говорить было нечего. Вскоре мы вернулись в гостиницу и, пока Конни складывала вещи и читала, я прошелся по улицам.

Мюнхен оказался странным сочетанием величественной церемонности и шумного пьяного веселья, как накачавшийся пивом генерал, и все мы могли бы здесь отлично провести время, наверное, теплым августовским вечером. А вместо этого я один зашел в огромный пивной зал возле Виктуалиенмаркт, где под аккомпанемент баварского духового оркестра попробовал взбодриться, заказав огромную порцию темного пива и жареный свиной окорок. Как часто происходит в жизни, первый кусок был изумительно вкусным, но вскоре поедание окорока стало напоминать отвратительный урок анатомии, поскольку я начал различать группы мышц, сухожилия, кость и хрящи. Я отодвинул тарелку, потерпев поражение, допил ведро пива и, спотыкаясь, вернулся в наш номер, где проснулся вскоре после двух ночи, издавая запах ветчины, этаким полоумным засохшим стручком…

93. Огнетушитель

…потому что, какой от меня толк для Конни, собственно говоря? Моя выгода ясна, но в течение нашей совместной жизни я часто замечал вопрос во взглядах друзей и официантов, родственников и таксистов: зачем ей все это? Что она разглядела такого, чего не увидели другие?

Этот вопрос я не хотел ей задавать сам, опасаясь, что она нахмурится и не найдет ответа. Я верил, поскольку она сама говорила мне, что я предложил ей альтернативу тем мужчинам, которых она знала раньше. Я не был самодовольным, ворчливым, ненадежным, неуравновешенным, не тянулся к алкоголю или наркотикам, не крал у нее из кошелька, не обманывал, не был женат, не был бисексуалом, не страдал маниакальной депрессией. Короче, мне недоставало всех тех качеств, которые она с подросткового возраста и почти до тридцати лет находила неотразимыми. Я вряд ли мог бы ей предложить покурить травку, и хотя последнее требование к партнеру мне казалось элементарным, для начального уровня, я ему соответствовал: не был психопатом.

Всем также было ясно, что я любил ее до безумия, хотя преданность не всегда привлекательное качество, в чем я убедился из личного опыта. Кроме того, наша сексуальная жизнь, как я уже упоминал, всегда была более чем удовлетворительна.

Конни неизменно интересовалась моей работой. Несмотря на некоторые разочарования, я сохранил свою веру в научный поиск, и мне кажется, она восхищалась мной за это. Конни не раз повторяла, что я становлюсь очень привлекательным, если речь заходит о моей работе, и она поощряла меня говорить о ней еще долго после того, как переставала что-либо понимать. «Ты светишься изнутри», — говорила она. Когда характер моей работы поменялся, этот свет несколько померк, но Конни с самого начала ценила множество различий между нами — искусство и наука, чувствительность и разум, — поскольку, если уж на то пошло, кто захочет полюбить свое собственное отражение?

Если говорить о практической стороне нашего брака, то я сам был практическим человеком; я мог провести элементарные сантехнические работы, плотницкие и даже электрические, и только один раз меня отшвырнуло через всю кухню. Я мог войти в комнату и сразу определить несущую стену; я был дотошным и аккуратным ремонтником, всегда очищал поверхность для покраски, все растирал, не забывал мыть кисти. Когда наши финансы объединились, я неизменно и тщательно следил за порядком: пенсии, индивидуальные сберегательные счета, страховки. Я планировал наши отпуска с военной точностью, осматривал машину, сливал радиаторы, переводил часы зимой и осенью. Пока я жив, она никогда не будет испытывать недостатка в АА-батарейках. Возможно, эти достижения покажутся пресными и прозаичными, но я резко контрастировал с психованными, самопоглощенными эстетами, каких она знала раньше. Была во всем этом некая мужественность, которая для Конни оказалась в новинку и приносила чувство покоя.

Но главное, что я был исключительно надежен во время кризиса: мог поменять шину прямо на повороте М3 ночью, под дождем, мог оказать помощь эпилептику в поезде, пока остальные сидели и глазели, раскрыв рот; каждодневный героизм мелкого розлива. По улице я всегда шел со стороны проезжей части, и хотя она смеялась над этим, ей все же нравилось. Рядом со мной, признавалась Конни, она чувствовала, будто носит с собой повсюду большой старомодный огнетушитель, и я оставался доволен.

Что еще? Мне кажется, я предложил своей жене выход из того жизненного тупика, в котором она оказалась. Конни Мур в период нашего знакомства была девушкой для вечеринок, все время танцующей на столах, а я, как мне кажется, предложил ей руку, чтобы спуститься на пол. Она оставила идею зарабатывать на жизнь как художник, на какое-то время хотя бы, и начала работать полный рабочий день в галерее. Наверное, это трудно — пропагандировать картины других, а не рисовать самому, но ее талант никуда не делся, она всегда могла бы вернуться к живописи, как только мы окончательно устроимся, как только ее стиль снова войдет в моду. А пока мы веселились, ужасно веселились, устраивая ужины с друзьями, засиживаясь допоздна. Просто теперь реже случалось похмелье, меньше было предрассветных сожалений, меньше таинственных синяков. Я был самой безопасной гаванью, но при этом не могу не заметить, что я тоже умел веселиться. Не в больших компаниях, быть может, но когда спадало напряжение, когда мы оставались вдвоем, думаю, никто из нас не предпочел бы оказаться в другом месте.

Считается, что в современных взаимоотношениях большую роль играет наличие чувства юмора. Все будет хорошо, как нас уверяют, если вы способны заставить друг друга смеяться, при такой трактовке успешный брак, по сути, становится сплошной импровизацией. Для того, кто чувствовал потребность в свежем материале, вроде меня, той длинной, обезвоженной ночью, это представляло проблему. Мне всегда нравилось смешить Конни, я испытывал от этого удовлетворение и уверенность, потому что смех, наверное, основан на удивлении, а это хорошо, когда можешь удивлять. Но, как случается со стареющим спортсменом, моя ответная реакция все больше замедлялась, и теперь для меня стало совершенно обычным делом придумать остроумный ответ на реплику, произнесенную на несколько лет раньше. Как следствие, я перебирал старые шутки, старые истории, и временами мне казалось, что Конни провела первые три года, смеясь моим шуткам, а последующие двадцать один — вздыхая над ними. Где-то по пути я растерял свое чувство юмора и теперь был способен только на игру слов, что отнюдь не одно и то же. «Я опасаюсь худшего!»[36] Шутка пришла ко мне на ум в пивном зале, и я подумал, не использовать ли ее за завтраком. Я предложу Конни белесую колбасу, а когда она откажется, скажу: «Проблема с тобой, Конни, в том, что ты всегда опасаешься худшего!» Это была хорошая шутка, впрочем, наверное, недостаточно хорошая, чтобы спасти наш брак.