Мы - Дэвид Николс

Произошли и другие изменения. В те дни Конни отличалась ужасающей неряшливостью. Сейчас она не такая, и, наверное, это мне удалось на нее повлиять, но в те дни она имела обыкновение оставлять повсюду колпачки от ручек, фантики от конфет, заколки и шпильки, пластыри, блестки от костюмов, винты от сережек, пачки бумажных носовых платков, жвачку в фольге, иностранную мелочь. Для нее было обычным делом сунуть руку в просторный карман пальто и вместо ключей от квартиры вытащить маленький гаечный ключ, украденную пепельницу, высохший огрызок яблока или косточку от манго. Книги она оставляла раскрытыми на туалетном бачке, ношеная одежда оказывалась отброшенной в угол, как опавшие листья. Ей нравилось оставлять грязную посуду «отмокать» — чистый самообман, который я терпеть не мог.

Но чаще всего я не обращал на это внимания. Свет по-другому падает в комнате, где еще один человек; он отражается и преломляется, поэтому, даже когда она молчала или спала, я все равно знал, что она рядом. Мне нравилось видеть следы ее присутствия, обещавшие возвращение, нравилось то, как она изменила атмосферу моей мрачной, тесной квартирки. Я был здесь несчастлив, но это ушло в прошлое. Я словно излечился от изнуряющей болезни и теперь не мог нарадоваться. «Домашнее блаженство» — эти два слова вместе имели для меня глубокий смысл. Не хочу брать неверную ноту, но мало что делало меня таким счастливым в жизни, как вид белья Конни на моем радиаторе.

82. Килбёрн

Лондон тоже изменился. Город, всегда казавшийся убогим и серым, плохо задуманным, непрактичным и мрачным, теперь стал для меня обновленным. Конни была уроженкой Лондона и знала его как свои пять пальцев. Уличные рынки и питейные заведения, китайские, турецкие, тайские магазинчики и рестораны с жирными ложками. Все равно что прожить всю жизнь в каком-нибудь скучном доме, а потом вдруг сделать открытие, что в нем есть еще сотня комнат, переходящих одна в другую, и в каждой полно удивительного, красивого или шумного. Город, в котором я жил, теперь обрел смысл, потому что в нем жила Конни Мур.

Спустя полтора года мы продали мою квартиру в Балхеме, сложили вместе наши сбережения, чудом получили совместную ипотеку и приобрели жилье, которому предстояло стать нашим. На этот раз к северу от реки, квартира на последнем этаже в Килбёрне — просторная и светлая, подходящая для вечеринок (последний критерий меня раньше как-то не волновал), с маленькой, но приятной лишней комнаткой. Назначение этой комнаты не уточнялось. Возможно, в ней кто-нибудь из гостей заночует или, возможно, Конни снова начнет рисовать — она уже давно не рисовала, несмотря на мои уговоры, отказалась от своей доли в студии и посвящала все время работе в галерее в Сент-Джеймсе. У художников, объясняла она, есть несколько лет после колледжа, чтобы заявить о себе, но с ней, как она считала, этого не случилось. Она по-прежнему продавала картины, но не так часто, и не заменяла их новыми работами. Что ж, возможно, теперь она получит необходимое ей пространство. «А это… — сказала Конни подруге Фрэн, распахивая дверь, — детская!», и обе рассмеялись.

Мы и в этой квартире свернули ковры и позвали гостей на новоселье, первую вечеринку в моей жизни, которую я устроил. Мои друзья из лаборатории поглядывали на ее богемных друзей, совсем как соперничающие банды на подростковой дискотеке, но мы подали коктейли, а один из друзей Конни, музыкант, взялся быть диджеем, и вскоре все танцевали — танцевали, в моем собственном доме! — и два клана объединились после энергичного шейка. В полночь пришли жаловаться соседи. Конни сунула им в руки напитки и велела переодеть пижамы. Вскоре они тоже танцевали.

— Ты видишь это? — спросила моя сестра Карен, подвыпившая и довольная, крепко обхватив нас с Конни за шею. — Моя идея! — Она обняла нас чуть крепче. — Только представь, Ди, если бы ты остался дома в тот вечер. Представь!

Когда последний гость наконец ушел, мы заварили крепкий кофе и встали вместе к раковине, чтобы вымыть стаканы, любуясь рассветом сквозь открытые окна, смотрящие на крыши Лондона. С неохотой был вынужден признать, что мне следовало за многое благодарить сестру. Хоть это и не моя область исследования, я знаком с теорией альтернативных реальностей, просто не привык жить в той, которая мне больше всего нравилась.

83. Две узкие кровати, сдвинутые вместе

За те годы столько много произошло изменений, что стало невозможно скрывать правду от моих родителей, и поэтому однажды на Пасху мы двинулись на восток. Конни оказалась по недоразумению уверенным водителем и владелицей побитого старого «вольво»: окошки по периметру обросли мхом, а пол был густо усеян пакетами из-под чипсов, треснувшими кассетными футлярами и старыми картами. Машину она вела с какой-то агрессивной небрежностью, переключая музыку чаще, чем рычаг скоростей, так что напряжение успело возрасти до предела, когда мы остановились у дома моих родителей, викторианской постройки из красного кирпича, с аккуратным газоном и гравийной дорожкой, разровненной граблями.

С родственниками Конни я встречался много раз. Невозможно было не встречаться, учитывая близость, и в общем и целом мы с ними прекрасно ладили. Ее сводные братья окружали меня на семейных событиях, называя «профессором», и наперебой приглашали посетить различные закусочные на северо-востоке Лондона, настаивая: «Все, что захочешь, за счет заведения». Кемаль, ее отчим, считал меня «истинным джентльменом» и гораздо лучшей партией, чем те хулиганы, которых она обычно приводила в дом. Только Шерли, мать Конни, оставалась скептически настроенной. «Как Анджело? — обыкновенно интересовалась она. — Чем занимается Анджело? Ты видела Анджело?» — «Это оттого, что Анджело частенько с ней флиртовал», — объясняла Конни, но ни разу не предложила, чтобы я тоже пофлиртовал с ее матерью.

Приехав к родителям, я подумал, не стоит ли Конни пофлиртовать с моим отцом и, возможно, выманить его из колючей раковины. Может быть, попробовать? Когда мы подкатили, занавески дернулись. Отец помахал нам из окна, а мать уже стояла в дверях. Привет, не возражаете снять обувь?

Конни была совершенно очаровательна, разумеется, но я всегда полагал, что с родителями следует разговаривать, отчетливо произнося слова, тем же вежливым тоном, который используют для таможенников и полицейских, и вести разговор в строгих рамках. Какой чудесный дом, мы привезли вам цветы, нет, вина мне больше не наливать! Конни, однако, вообще не изменила тона и просто разговаривала с ними как с обычными людьми.

Но ведь они не были обычными людьми — они были моими родителями. Конни была обаятельна и остроумна, но отец почуял в ней богему и сразу встревожился. Мать была поражена. Что за привлекательное, гламурное, прямодушное создание, которое держит за руку ее сына? «Она очень жизнерадостна», — прошептала мать, пока вскипал чайник. Можно подумать, я явился к ним в огромной меховой шубе. Устроить нас в отдельных комнатах было бы чересчур по-драконовски, но, несмотря на то что в доме была прекрасная двуспальная кровать, нас провели в свободную комнату с двумя узкими спальными местами, моя мать открыла дверь и придержала ее, словно говоря: «Вот ваше логово разврата и позора». Конни никогда не избегала битв, и я живо представил, как родители, сидевшие внизу в столовой, уставились на потолок, так и не донеся до рта сигареты, когда мы с Конни с хохотом сдвигали кровати. Подростковый бунт в возрасте тридцати трех лет.

Революция продолжилась за ужином. Несмотря на то что родители дымили, как пара горящих шин, они довольно сдержанно относились к алкоголю и держали несколько древних бутылок в садовом сарае, среди пауков. Херес — для пропитки бисквита, бренди — на случай шока. Алкоголь развязывал языки, снимал запреты, а запреты в этом доме были в большом почете. Когда стало ясно, что родители не собираются открывать бутылку, которую мы привезли с собой, и что она присоединится к миниатюрному виски и свернувшемуся «Адвокату» в конце сада, Конни громогласно заявила, что «выскочит на минутку прикупить еще вина», и вернулась с двумя бутылками и, как выяснилось позже, со шкаликом водки, спрятанным в пальто.

Хотелось бы мне сказать, что алкоголь разрядил обстановку. За ужином, под жирную свинину, разговор зашел об иммиграционной политике, поскольку, как известно, ничто так не объединяет людей, как тема иммигрантов. К этому моменту мы все успели выпить, особенно Конни и мой отец, и мать задала вопрос о смешении рас в Килбёрне по сравнению с Балхемом. Там по-прежнему больше ирландцев, чем выходцев из Западной Индии или Пакистана? Подразумевалось, наверное, что ирландцы в некотором отношении «не так плохи». Конни ответила в спокойном тоне, что в Килбёрне много диаспор, что часто люди путают жителей Пакистана и Бангладеш, а это все равно что путать Италию с Испанией, и что смешение рас придает Лондону особую прелесть. Но чувствует ли она себя в безопасности по ночам? — поинтересовался отец.