Мы - Дэвид Николс

Мы почти не разговаривали в спальном вагоне, пока ехали в Мюнхен. Лежали неподвижно, устроившись на полках, в белесом отсеке заплесневелого пластика, протертого до чистоты, с достаточным количеством розеток для зарядки электронных приспособлений. Все было продумано и функционально, но гудение кондиционера и чернота за окном создавали впечатление, будто мы заключенные в какой-нибудь межгалактической тюремной камере.

Разумеется, можно было бы полететь в Италию, но мне хотелось, чтобы мы — все трое — хотя бы прикоснулись к Германии и Австрии, и разве не будет веселее, романтичнее, если мы проскользнем красным пунктиром по огромной центральной части, окруженной со всех сторон сушей? Мы бы играли в карты и потягивали вино в нашем заранее заказанном купе по сходной цене, пока Алби бренчал бы на своей гитаре или читал Камю в соседнем купе, а потом проснулись бы отдохнувшими в Мюнхене, городе новом для всех нас. Там были Рафаэли и Дюреры в Старой пинакотеке, Моне и Сезанны в Нойе, знаменитый Брейгель и Тёрнер — Конни любила Тёрнера. Мы пошли бы вместе с Алби в пивные сады, погрелись бы на августовском солнышке, чувствуя необыкновенную легкость в голове от темного пива и мяса. В Мюнхене нам было бы чудесно.

Но Алби ушел, потерялся в Европе с психованной аккордеонисткой, и мы двое брели теперь вместе, терзаясь тревогой с ее стороны и чувством вины — с моей. Пока Конни лежала на верхней полке и делала вид, что читает, я не мигая смотрел в окно.

— Без нас ему будет гораздо лучше, — произнес я уже не в первый раз. И не в первый раз не получил ответа. — Наверное, мне все-таки следует ему позвонить.

— Для чего?

— Я уже говорил. Чтобы извиниться, поболтать. Узнать, все ли у него в порядке.

— Давай просто… все это оставим на время, Дуглас. Хорошо? — Она выключила лампочку над головой.

Поезд шел дальше. Где-то там располагались Дюссельдорф, Дортмунд, Вупперталь и Кёльн, индустриальное сердце Германии, могущественный Рейн, но все, что я видел, — огни на автобане.

89. Маргарет Петерсен

Вскоре после нашего возвращения с острова Скай умерла моя мать, впервые на моей жизненной дороге открылась могила. Очередная веха, наверное.

Видимо, у нее случился удар, когда она сидела тихонько за своим столом во время урока биологии, а ее неизменно послушным ученикам понадобилось какое-то время, чтобы отреагировать и поднять тревогу. Отец примчался в больницу, но узнал, что, пока она лежала на каталке, ожидая диагноза, ее убил второй удар. Я прибыл два часа спустя и видел его реакцию: он с пугающей яростью поносил чертовых учеников, которые тупо оставались на местах, чертовых учителей и персонал больницы и вообще всех, кто отвечал за весь этот бизнес, связанный с жизнью и смертью. Мать умерла «чертовски глупо», по его словам, — ей оставалось до пенсии всего два года! Горе проявлялось в нем как ярость, потом возмущение, словно произошла какая-то административная ошибка, как будто кто-то где-то чего-то напутал, внес сумятицу в установленный порядок, а теперь ему придется расплачиваться — продолжать жить одному. Помилуйте, одному; это несправедливо.

Я тоже горевал, что в какой-то степени меня удивило, поскольку было бы неверно утверждать, будто мы с матерью были особенно близки или питали друг к другу нежные чувства. Разумеется, и у нас были такие моменты. Она всегда любила природу и смягчалась за городом, становилась сердечной и добродушной, с легкой назидательностью называла мне деревья и птиц, держала за руку, рассказывала истории. Возвращаясь домой, однако, она снова становилась сдержанной и довольно консервативной женщиной. Наблюдая за другими матерями у школьных ворот, я ломал голову, почему она не станет теплее, интереснее, в противовес строгости отца. Впрочем, это был, похоже, их секрет. Наверное, они идеально подходили друг другу, как пара барабанных палочек.

Я все никак не мог нащупать взаимосвязь между тяжелейшим горем, свалившимся на меня с ее смертью, и нашей близостью — вернее, ее отсутствием — в жизни, мне пришло в голову, что, видимо, горе — в той же степени сожаление о том, чего никогда не было, как и скорбь по тому, что мы потеряли. В качестве утешения у меня теперь была Конни, которая прекрасно держалась, стойко пройдя все этапы от первого телефонного звонка, через всю организацию, подготовку, похороны, упаковку одежды, походов в благотворительную лавку, скорбное управление банковскими счетами и завещаниями, продажу дома, ставшего чересчур большим, до приобретения маленькой квартирки для папы. Хотя Конни с матерью никогда не ладили и не раз вступали в открытую борьбу, Конни понимала, что теперь это все не важно, везде присутствовала, держалась почтительно, была ласкова, но не надоедлива, не ударялась в мелодраму или снисходительность. Настоящая хорошая медсестра.

Мать похоронили декабрьским утром. Родительский дом — теперь дом только моего отца — был холоден и темен, когда мы вернулись туда и снова сдвинули узкие кровати. Конни сняла траурное платье, и мы легли под одеяла, держась за руки, понимая, что нам предстоит еще три раза испытать подобное, четыре, если когда-нибудь объявится ее пропавший отец, и мы вместе пройдем через все.

— Надеюсь, ты не умрешь раньше меня, — сказал я, что было, конечно, сентиментально, но позволительно в тех обстоятельствах.

— Постараюсь, — ответила она.

Как бы там ни было, прошли недели, прозвучали все соболезнования, глаза перестало щипать от слез, со временем я потерял особый статус скорбящего и вернулся в свое обычное состояние, и мы продолжили наш путь вместе.

Двадцать лет спустя отчим Конни остается в добром здравии, ее биологический отец тоже, насколько нам известно. Шерли, мать Конни, проявляет все признаки бессмертия, являясь живым доказательством животворных свойств маленьких сигарет-самокруток и рома. Прокуренная и проспиртованная, она, видимо, будет жить вечно, так что я жене в конце концов даже не понадоблюсь.

90. Спасибо и до свидания

В Мюнхене я впервые угадал с гостиницей; маленькое, приятное, семейное заведение возле Виктуалиенмаркт, удобное, без претензий, оригинальное, но не безвкусное. Нам открыла дверь пожилая дама, из тех, кого в сказках съедают волки.

— А что же наш другой гость? Мистер Алби?..

Я почувствовал, как Конни рядом со мной напряглась.

— Наш сын. К сожалению, он не смог приехать… — начал я.

Я бы хотел извиниться за сына…

— Мне жаль это слышать, — сочувственно нахмурилась дама. — Простите, но я не могу вернуть задаток без заблаговременного предупреждения.

— Danke schön, — сказал я, сам не понимая почему.

Danke schön и auf Wiedersehen — вот и все, что я знал по-немецки, поэтому был обречен провести наше время здесь, благодаря и прощаясь.

До официальной регистрации оставалось еще несколько часов, но нас все равно провели в наш номер, очень симпатичный, в духе братьев Гримм, заставленный деревенской баварской мебелью, какая должна была понравиться Конни, старой и довольно зловещей. Она плохо спала в поезде, поэтому сразу легла на огромную кровать и по-детски свернулась калачиком, как иногда делает до сих пор.

— В Германии тощие подушки, — заметил я, но она закрыла глаза, поэтому я, сидя в кресле-качалке, налил себе воды и начал читать о Брейгеле. От стакана несло затхлостью, но если не считать этого, то все остальное было отлично.

91. Сказочная страна

Брейгелей оказалось ужасно много, целый сонм Янов и Питеров, Старших и Младших, и делу не помогло их отсутствие чутья при выборе христианских имен.

Но из всей династии только Брейгель Старший — выдающийся художник. После него осталось всего сорок пять или около того картин, и самая знаменитая из них находится в грандиозной Старой пинакотеке, которую мы посетили тем же днем. Там было предостаточно приятных работ Янов и Питеров, вазы с цветами, деревенские ярмарки, выписанные в мельчайших деталях, те картины, из которых получаются прекрасные пазлы, но родоначальник династии отличался от них, выставленный без всякой помпезности в невзрачном зале. «Страна лентяев» изображает мифическую страну «с молочными реками и кисельными берегами» — покрытая пирогами крыша, плетень из колбасы, а на переднем плане три распухших человека: солдат, фермер и какой-то клерк или студент, окруженные недоеденной едой, с расстегнутыми штанами, объевшиеся и раздутые, не в состоянии работать. Это одна из «раздражающих» картин — живой поросенок, бегающий с ножом в спине, яйцо вкрутую на маленьких ножках, и все в том же духе, — но теперь я был достаточно сведущ в искусстве, чтобы узнать аллегорию.

— Ешь маленькими порциями.

— Что, прости? — спросила Конни.