Небесные тела - Джоха Аль-харти

будет! Ты моя девушка! Ты жена мне! Я тебе руки целовать буду, не бросай меня! Мы поженимся, когда захочешь, назначим дату! В медовый месяц поедем в Европу. Откроем врачебный кабинет. Ты забыла, Лондон, о чем мы мечтали? Ты моя, Лондон! Мое вдохновение, моя любовь, моя собственность! Собственность! Собственность!»

Лондон ушла с парковки и направилась обратно в университет. Она твердила про себя: «Я не собственность, я ничья собственность!», но этого было недостаточно, чтобы очнуться и выздороветь. Ведь глубокие раны, даже если их обработать, не исчезают совсем, а стягиваются в уродливые шрамы.

Образ Ахмеда и его голос стали оружием, которое ее сердце направило против нее же. «Я ненавижу тебя! Ненавижу твой голос! Ненавижу, как ты выглядишь!» Лондон рвала все фотографии, но внутри у нее не было той ненависти, к которой она взывала. Она чувствовала только горечь и невыносимую, адскую боль.

Холя

После переезда Нассера в Оман, рождения еще двоих детей и появления у него привычки сидеть дома, если только не надо идти на работу, Холя решила развестись.

Все подумали, что она сошла с ума. Или здесь скрыта какая-то страшная тайна, которая подтолкнула ее к такому шагу?

Да Холя ничего и не скрывала!

Она не смогла пережить прошлого. Слишком размеренным все сейчас стало. Младший из пятерых ее детей – в средней школе, Мона просватана за подающего надежды инженера, у остальных все хорошо. Спокойно – хоть в гроб ложись. Все сложилось – семейная жизнь и материнство. Но только когда она облегченно вздохнула, в ее сердце проросла обида, идущая из прошлого. Она вскипала и вскипала в ней, пока Холя не стала от нее задыхаться. Не было ночи, чтобы Холе не привиделось, как та канадка с брелока от ключей присаживается на край ее постели. Каждый день она вспоминала, как лежала одна в родильном отделении, как перебирала ненадеванные детские вещи, которые залежались у нее, потому что отец детей понятия не имел, какой размер брать.

Годами ее кровать остывала, красота угасала. Детей в поликлинику возили соседи. Сестры ссужали в долг. Мать попрекала. А люди смотрели жалеючи.

Каждый день перед ней вставало прошлое и заостренным копьем пронзало ее насквозь.

Эх, Холя, ты только сейчас разобралась, словно из непроходимого леса выбралась? Ты где была раньше? Закрывала на все глаза?

Только посмотрите на нее! Она как сумасшедшая дырки делает в одеяле, которым раньше от всего мира прикрывалась!

Чего ты добиваешься? Сама не знаешь?

Стоит ей поставить ногу на ступеньку, как под ней проламывается вся лестница.

Сейчас она и внимания не обращает, что он с ней ласков, переживает, готов собой пожертвовать, чтобы ей услужить, в детях души не чает, не видит, как он искренен с ней, как верен, как уважает за все.

Она видит только себя стонущей после родов в пустой комнате, где надрывается от плача ребенок. Помнит ту череду зимних непогожих дней, когда ее тошнило каждое утро. Слышит, как он шепчется и вздыхает по телефону, слышит рокот самолетов, которые десять лет подряд уносили его в Канаду. Детский крик, возня. И ее холодная постель.

Весь этот груз воспоминаний Холя несла в себе, добавляя к этой тяжести все новые детали, пока не надорвалась.

Как только он не умолял ее передумать, но она давно уже была глуха к тому, что он ей говорил. Какие только слова он не подбирал, чтобы она оттаяла, но они отлетали от ее барабанных перепонок, словно те были из стали. Да дело было не в словах! А в годах! Эти годы, из их наполненных одиночеством ночей и невыносимо жарких дней складывалась стена, за которой не слышны никакие слова. Из каждого дня, каждого часа, каждой минуты боли, разрушающей ее душу. Каждый день словно заносил мотыгу над почвой, на которой цвела ее любовь, и безжалостно перекапывал ее, перемалывал так, что ничего живого не оставалось и ничего уже не могло взойти.

Она хотела сказать ему: «Мне мало было надо, что-нибудь посади там – и оно даст всходы. Что-нибудь ты положил бы в мою протянутую руку. Письмо из одного слова. Полуночный звонок. Сон, в котором бы ты не отворачивал от меня свое лицо. Один шаг навстречу мне. Один медленный разворот в мою сторону. Что-нибудь. Ухмылку. Вздох раздражения. Дешевую безделушку. Все это было бы так много для меня! Но не было ничего! Ничего! А сейчас всего этого вместе не будет достаточно!»

Она сжимала губы. Что сказать мужчине, для которого десять лет не существовало ни дома, ни детей? За эти десять лет у нее в душе были посеяны такие семена, из которых вылезли одни колючки.

Абдулла

Мы остановились в ас-Сибе, я припарковал свой «Лексус» у одного из тех новых фонарей, которые напоминали Бурдж-аль-Араб в Дубае. Мухаммед сидел рядом со мной. Он сказал, что она его ревнует как сумасшедшая, запрещает делать все, что он любит, просматривает телефон. Я выключил двигатель.

– Кто она?

– Моя жена, Мийя! – ответил он.

С заднего сиденья донесся сдавленный смешок. Не смог сдержаться! Вырвалось! Как мне знаком этот смех. Я опустил стекло, высунул руку и сказал, не оборачиваясь:

– Пап! Не надо смеяться надо мной! Тебя тут нет. Ты умер в тот год, когда Мухаммед родился.

Но в ответ раздался громкий хохот, и я увидел в зеркале заднего вида, как отец трясет белой бородой.

Мимо машины пробежал Салем. За ним на «Порше» гнались ребята постарше. Я развернулся к Мухаммеду, но увидел на его месте плачущую Лондон.

– Я не неудачница! Не неудачница! – твердила она. Мухаммед у нее на коленях мотал головой из стороны в сторону.

Машина исчезла. Мы с Мухаммедом брели вдоль берега. Он не был похож на больного. Даже присвистывал от хорошего настроения. Вдруг он сказал:

– Абдулла! Я больше не могу! Она прикончит меня своей ревностью!

– Да кто?

– Жена моя!

Я схватил его за рукав пепельно-серой дишдаши:

– Но ты же маленький! Ты не здоров! У тебя нет никакой жены!

– Меня убьет жена! – вскричал он. – Она роется в моем телефоне. Она запирает меня. – Он ударился об землю и заплакал навзрыд: – Она со мной так не возилась, как со своей швейной машинкой!

Изо рта у него потекли слюни, и он нервно стал водить руками по воздуху. Я набросился на него:

– Перестань! Ты нас позоришь!

Отец вырвал кнут из моей руки и швырнул его в море.

– Ты мертв! Зачем ты вернулся? – прокричал я ему.

Он ушел, не оборачиваясь.

– Возьми его! Возьми Мухаммеда с собой, отец! – завопил я ему вслед.