Сосуд и зеркало. Развитие эмоционального ресурса личности в психотерапии - Евгения Трошихина

«Опыт союза значительно отличается от переживания слияния. Слово „союз“ описывает взаимодействие между двумя людьми, в котором оба переживают частичные изменения энергии, текущей между ними, особым образом распознавая это как родство (Jung, 1946, par. 445)» (Шварц-Салант Н., 2010, с. 75).

Союз предполагает, что между двумя аспектами существует некое пространство, в котором может течь энергия. В состоянии слияния между двумя аспектами нет области третьего. Два аспекта поочередно поглощают друг друга: то один, то другой.

По двум сторонам от центральной композиции находятся хрустальный череп и орел. Они напоминают наблюдателей предыдущих подносов. Этими символами подчеркивается интеллектуальная сторона, способность Зои обдумывать ситуацию.

На следующей встрече Зоя сказала, что в эти дни испытывала сильную злость оттого, что поняла: она чувствует себя жертвой, у нее всегда было ощущение, будто она поймана и сидит в клетке. Она вспомнила, что в возрасте пяти лет ее любимой книгой была поэма Лермонтова «Мцыри». С неимоверными усилиями Мцыри бежал из плена, но сбился с пути, и его снова поймали. А в школьные годы она повесила над кроватью репродукцию картины Врубеля «Демон», написанную художником под впечатлением от одноименной поэмы Лермонтова. Оба героя олицетворяют стесненный героический дух, а для Зои – возникающее чувство безысходности, тщетность попыток обрести союз укорененности и легкости.

Это все – стоячее болото. Кругом мох и мухи. Пустынное опасное место. Камни кажутся устойчивыми, но только успеешь обрадоваться, а они оказываются обманом, на самом деле они уходят под воду.

Хотела принести с собой из дома фигурку грязного ребенка, этот чистенький, но он совершенно брошенный. Девочка наивная, думает, как подобраться к ребенку, помочь.

Меч показывает, что кто-то похоронен или утонул. Волк агрессивный, но он защищается. Пойманный в клетку зверь. Ему отступать некуда, может и убить. Его жалко, хотя животное здоровое, хищное, за себя умеет постоять. Яйцо очень старое, в нем какая-то древняя тайна. Мерлин присутствует, но понять его очень сложно. Волку хочется помочь. Этот волк напоминает мне меня.

Тема агрессора и жертвы в данной композиции получает свое дальнейшее развитие. Главными персонажами в ней являются волк и ребенок. Фактически здесь представлен матерый агрессивный зверь, пристально глядящий на ребенка, и в его власти – растерзать или нет беззащитного невинного младенца. Теневой деструктивный аспект явлен теперь в образе волка, который, следуя рассказу, может и убить. Тень пограничной личности часто появляется в виде деструктивной фигуры, которая «стремится разрушить что-нибудь позитивное или дарующее жизнь» (Шварц-Салант Н., 2010, с. 315). Тем не менее Зоя ассоциирует себя с волком, и ей жалко именно его; пойманный в клетку и защищающийся, он оказывается жертвой в ее восприятии. Его агрессивные импульсы вызваны непереносимостью фрустрации, ощущением загнанности. Хотя зверь в безвыходном положении и обороняется, на подносе никак не обозначены ни клетка, ни нападающие на него фигуры, а оскаленная пасть волка обращена в сторону ребенка. Какую же угрозу может представлять для него маленький беззащитный младенец? Скорее, сам волк – опасная для него фигура.

Зое же видится наоборот: волк защищается, как будто ребенок каким-то образом притесняет его. В результате можно заключить, что в восприятии Зои что-то перепуталось, что-то исказилось: волк стал жертвой, а ребенок – агрессором. Хотя здесь лежит беленький чистенький младенец, Зоя описывает его как грязного, она хотела принести фигурку грязного ребенка из дома, но забыла. Может ли быть так, что в каком-то смысле он является теневым аспектом? Грязным может быть либо испачкавшийся ребенок, либо ребенок, который делает что-то неподобающее, неправильное. Однако ее бессознательное явно показывает, что ребенок безобидный, а волк настороженно и злобно смотрит на него.

Н. Шварц-Салант приводит воспоминания пациента об одном эпизоде из раннего детства: «Я видел, как моя мать стоит в задумчивости, но я также заметил в ней еще чье-то присутствие – ушедшего в себя человека, полного ненависти. Как только я понял это, я осознал, что мать, которую я знал, была похожа на машину, разыгрывающую роль, от которой она была полностью отделена. Я увидел это и испугался, потому что знал, что не должен был этого видеть». Далее он пишет, что «ребенок скорее откажется от этого глубокого способа понимания, чем впустит в свое сознание то, как его ненавидят за каждую попытку индивидуации» (Шварц-Салант Н., 2010, с. 24–25).

Если ранние взаимоотношения травматичны, то они исчезают из памяти, в ней образуются провалы, а ведь Зоя помнила себя примерно с шестилетнего возраста. Мать часто упрекала ее впоследствии за то, что она была трудным ребенком, и Зоя никак не могла взять в толк, как же это так, поскольку она была самостоятельной девочкой, сама завтракала и уходила в школу, не обращалась за помощью, когда выполняла школьные задания, ухаживала за собакой.

Возможно, ребенок, будучи еще младенцем, уже способен воспринимать на эмоциональном уровне ненависть матери за то, что он отнимает у нее слишком много времени и сил. Если для матери младенец не в радость, а в тягость, то ребенку приходится развить свою адаптированную часть личности для выживания с родителями, и тогда, по мере взросления «внутренний» младенец оказывается совсем заброшенным, отщепленной от Эго частью, а что-то в нем – похороненным глубоко внутри. Подрастая, ребенок соглашается, что хорошо быть маленькой машиной, миниатюрной версией матери, соответствовать ее ожиданиям, быть послушным и прилежным, а естественные детские проявления надо ненавидеть. В противном случае ненависть должна была бы «идти» по назначению, и тогда ярость направилась бы на мать, как последнее усилие потребовать любви и принятия, принадлежащих ему по праву рождения. Архетипическое ожидание заботливого окружения, потребность в отклике на разворачивающуюся истинную Самость, оставаясь без ответа, превращаются в требование, но если и оно не услышано, ребенок становится сверхадаптированным маленьким взрослым, а любовь к себе оказывается похороненной.

«Для пограничных пациентов часто характерно амбивалентное отношение к внутреннему ребенку, особенно потому, что ребенок, который появляется поначалу, часто плохой и нелюбящий. Отщепленную детскую часть обычно ненавидят, поскольку ее отчаяние и ярость вторгаются в Эго, а также потому, что эта часть делает все то, что „нельзя“ (в той степени, в которой это важно на коллективном уровне), сопровождая свои действия сильными аффектами. Пациент и терапевт должны заботиться об этом внутреннем ребенке в своем воображении… имагинально воспринимать и привлекать внутреннего ребенка и быть его защитником против ненависти пациента и расщепляющих защит» (Шварц-Салант Н., 2010, с. 129).

Согласно рассказу о песочной картине, девочка постарше пытается помочь младенцу. Это фигурка Аленушки, разумной девочки из сказки «Сестрица Аленушка и братец Иванушка». Она знает, как надо поступать правильно, оберегает братца, но он не послушался ее наставлений и превратился в козленочка.

«Наиболее типичной картиной при воздействии травмы на развивающуюся психику ребенка является регрессия одной части Эго к инфантильному периоду и, одновременно, прогрессия другой части Эго, т. е. слишком быстрое взросление, которое приводит к преждевременному становлению способности к адаптации во внешнем мире, часто в качестве „ложного я“» (Winnicot, 1960а). Вслед за этим прогрессировавшая часть личности начинает опекать другую, регрессировавшую, часть.» (Калшед Д., 2001, с. 16).

Х. М. Соломон отмечает, что «ложная структура возникает при давлении враждебного окружения, когда Самость находится под угрозой потери чувства собственной жизнеспособности. Встретившись с серией резких или несоответствующих ожиданий от внешнего мира, Самость стремится защитить себя, создавая ложную структуру согласия вокруг истинной Самости, что позволяет быть принятым и в то же самое время прикрыть свою истинную сущность» (Solomon H. M., 2007, p. 199).

Можно сказать, что истинная Cамость прячется за «ложным я» и сберегается таким образом. Однако в этой композиции маленький ребенок находится слишком далеко от девочки, чтобы она могла его защитить, и он выглядит совершенно брошенным. Представлена ли образом младенца отщепленная от Эго детская часть или Самость, в любом случае девочка (адаптированная часть личности) не опекает его. И что особенно важно, истинное и нежное воспринимается как грязное и враждебное и не вызывает у Зои теплых чувств или желания откликнуться. Инфантильная часть становится ненавистной потому, что она беспомощна и кажется угрожающей, так как нуждается в заботе.