Сосуд и зеркало. Развитие эмоционального ресурса личности в психотерапии - Евгения Трошихина

Зоя упомянула один сон, который приснился ей в юности. Он иллюстрирует такое внутреннее состояние.

«Я, маленькая, стою на дорожке в чудесном саду, впереди вижу маму, иду к ней, но она превращается в облако, и я прохожу сквозь него и оказываюсь растворенной в воздухе. Невыносимое ощущение исчезновения».

Этот образ сновидения перекликается с представленным в одной из ее предыдущих песочных композиций, стеклом, которое Зоя назвала зеркалом. Зеркало способно отражать, а стекло не отражает ничего, можно смотреть сквозь него.

Лицо матери – первое зеркало. Что видит младенец, когда он смотрит на лицо мамы? В обычной ситуации он видит там самого себя. «Когда мама смотрит на младенца, то, как она сама выглядит, имеет прямое отношение к тому, что она сама видит» (Винникотт Д., 2002, с. 200). Если мать может передать лишь ригидную маску, то ее лицо перестает быть зеркалом, ребенок не может получить обратно то, что сам отдает. «Винникотт показал, что ребенок, который не может найти свое текущее состояние отраженным, вероятно, интернализует актуальное состояние матери как часть своей собственной идентичности» (Fonagy P. at al, 2007, p. 356).

Одним из тяжелых состояний матери является переживание траура и скорби. Травма ребенка, связанная с длительным отсутствием эмоционального взаимодействия со скорбящей матерью, описана А. Грином как синдром мертвой матери (Green A., 2005). Страдающая от депрессии, подавленная мать эмоционально недоступна для младенца, вопреки ожиданиям ответа в глазах матери он не встречает живой отклик на свои состояния и переживания, а сталкивается с застывшим выражением на ее лице. Метафорический образ, имаго матери, погруженной в скорбь, и полная идентификация с ним характерны для синдрома мертвой матери. Работа А. Грина вызвала появление ряда исследований. Д. Стерн описал состояние микродепрессии у младенца, которое наступало вслед за его неудачными попытками собственной экспрессией привести мать в чувство, после чего младенец предпочитал все-таки быть с матерью, но теперь уже посредством идентификации с ней и имитации ее безучастности (Stern D., 1994).

А. Моделл проводит различие между синдромом мертвой матери и комплексом мертвой матери (Modell A. H., 2005). Синдром появляется при первичной прямой идентификации младенца с эмоциональной мертвенностью матери и является самым неблагоприятным результатом. Но возможны и другие реакции, что связано с индивидуальными различиями, и понятие комплекса мертвой матери подчеркивает их вариативность. Так, например, у одних детей может развиться гиперсензитивность к внутренней жизни матери, у других – страх перед омертвением может привести к жажде острых ощущений во взрослой жизни. Все это различные варианты комплекса мертвой матери.

А. Моделл обращает внимание на возможные пути появления данного комплекса, отличные от переживания матерью траура. В том случае, если мать неспособна воспринимать внутренний мир других людей как уникальный, ей трудно признавать и то, что у ее маленького ребенка есть внутренняя жизнь. Мать как бы отказывается видеть в нем психически живого человека. Последствия переживания подобного отказа матери признавать внутреннюю жизнь ребенка могут быть разрушительными для него. У ребенка может возникнуть потаенное чувство, что мать не дает ему права на существование, поскольку ему запрещено желать и хотеть чего-либо для себя, что фактически она сожалеет о его существовании.

Другой аспект феноменологии синдрома мертвой матери заключается в том, что неотзывчивость матери и неудача в контейнировании страхов и тревог ребенка ведут к относительной неспособности ребенка регулировать собственные аффекты. Сильные чувства кажутся невыносимыми, затопляющими Самость. Если мать эмоционально безразлична, то можно заключить, что она дистанцировалась от тела и телесного выражения, и подобная диссоциация передается ребенку.

А. Моделл описывает комплекс мертвой матери, который может развиться у дочери в связи с эмоциональной мертвенностью матери. Индивидуальность ребенка оказывается затопленной интернализацией материнского отношения, причем не сознательных материнских установок, а бессознательного и необъявленного отношения. Например, мать, которая поворачивается к миру как «хороший человек», воспринимается дочерью как переполненная ненавистью, и, соответственно, она идентифицируется с этим предполагаемым аспектом матери – чувствовать затаенную ненависть под внешней «хорошестью». Это своего рода ироническая сверхкомпенсация: мать игнорирует внутреннюю жизнь дочери, а дочь, в свою очередь, акцентируется на том, что она чувствует как бессознательное отношение своей матери. Эта полная идентификация дочери с мертвой матерью, которая неспособна любить, притупляет собственную соответствующую способность любить других и себя. Так у дочери, в свою очередь, тоже возникает синдром мертвой матери, заключающийся в неспособности испытывать радость от простого земного существования. Более того, в некоторых случаях радость совсем запрещается, и не важно, какой причиной она вызвана, хоть самой невинной. Если радость все-таки нечаянно переживается, возникает внутреннее ощущение, что удовольствие должно быть наказано.

П. Фонаги, развивая концепцию «отражения» Д. Винникотта, предполагает, что младенец интернализует не только образ эмоционально удерживающего родителя, но и образ родителя, который видит в ребенке человеческое существо, обладающее собственным разумом и эмоциями. Иными словами, родитель относится к младенцу как к мыслящему существу. Это имеет решающее значение для развития рефлексивной функции. Именно интернализация этой родительской умственной репрезентации своего ребенка как субъекта, обладающего умом, эмоциями, состояниями, желаниями, намерениями позволяет младенцу найти себя в другом. Если родитель терпит неудачу в этом отношении, то версия себя, которую видит младенец в глазах родителя, является версией физического объекта, а не человека со своим собственным разумом. При таких обстоятельствах младенцу трудно приобрести опыт рефлексии (Fonagy, P. at al., 2007; Knox J., 2008).

Мечтательность матери происходит из той области, где живут символы, в переходной зоне. Мать видит ребенка и таким, какой он есть, и таким, каким он скоро станет, т. е. она ориентирована на «зону ближайшего развития» (Л. С. Выготский) и тем самым задает вектор развитию. Поскольку между этими двумя образами ребенка нет большого разрыва, она может радоваться его появляющимся день ото дня новым умениям, как бы подтверждая их, чем обеспечивает возможность развития активности, самостоятельности и способностей. При этом мать может думать: «Вот распеленатый младенец уже поднимает одну ручку вверх, а затем и другую, какое удовольствие на его лице! Вот я ему показала, как перехватываться ручками за сетку манежа, чтобы встать на ножки, и вот он уже стоит, держась за бортик манежа, как победоносно он смотрит на меня. Он отбирает у меня ложку, хочет сам есть, конечно, перемазался кашей, но какой он важный сейчас оттого, что у него получается».

Материнская мечтательность – это не только отражение и придание смысла психическому состоянию младенца, т. е. того, что проявляется сейчас. Мечтательность матери отражает и то, что еще только зарождается, «брезжит» в развитии ребенка, то, как он будет меняться, расти, т. е. мать видит перспективу. Если она воспринимает ребенка только как неразумное существо, то возникает большой разрыв между тем, что есть, и тем, что должно, по ее мнению, быть, когда ребенок повзрослеет, станет послушным и «удобным» для нее. В этом случае мать критикует достижения ребенка: они еще недостаточно хороши, значительны для нее. Таким образом, возникает разрыв во внутреннем мире человека: внутренний ребенок становится отщеплен от адаптированной части себя.

Мечтательность – это еще и уважение матери к своему ребенку, признание его потенциальных возможностей. Мечтательность матери создает пространство, в котором ребенок может пробовать свои силы и развивать свои способности.

«Хорошая мать в отношении к своему ребенку выходит за рамки естественных материнских инстинктов, чтобы помочь ему реализовать свой потенциал, который отличается от ее собственных возможностей» (Биркхойзер-Оэри С, 2006, с. 206).

Позитивные фантазии матери «направлены на то, чтобы поддержать его и помочь ему стать самим собой. Почти у каждой детской колыбельки сидит женщина, которая прядет нить судьбы. Мать хочет оплести своего ребенка невидимой нитью и обеспечить ему плавный переход во взрослую жизнь. Власть, которой обладает мать над психикой своего ребенка, в значительной степени зависит от ее надежд и желаний, ибо если их нет или они негативны, ребенок лишь с большим трудом может найти свой путь. И впоследствии, если человеку приходится развивать какую-то инфантильную часть своей личности или создавать нечто новое, часто это получается именно потому, что окружающие верят в такую возможность» (Биркхойзер-Оэри С., 2006, с. 188).